Житие святого Северина - [3]

Он: Очень интересно, продолжайте. Что было дальше?

Я: Дальше так. Кончили мы третий курс и стали выбирать кафедры. Я выбрал средние века — там, мне казалось, я смогу овладеть методами изучения истории в наиболее чистом от всяких шовинистических, политических и прочих соображений виде. Вы же знаете, как они влияют на историю. История СССР, КПСС — это даже не наука, а «мальчик «чего изволите»» (кажется, это выражение Евтушенко)… Мне хотелось изучить марксистский метод познания истории в чистейшем виде, и казалось, что медиевистика наиболее чиста.

Он: Вы с самого начала отнеслись к истории так, или это пришло позднее?

Я: На истфак я пошел после армии. Насмотрелся в Магаданской области (я там после техникума работал) и в армии — в Закавказье — как у нас обстоят дела с человеческим сознанием, вот и решил, что история важнее географии. Стройки-то у нас есть кому строить, географию меняем успешно, а вот люди — настоящих коммунаров я почти не встречал. (Тогда я не знал ещё, что коммунары — мутация. Понял это позже. К мутации коммунаров я отношу тех, для кого чужая боль, голод, горе — превыше своих аналогичных неприятностей, и они не могут не бороться за общее счастье — такая им генетическая «планида» дана. Но можно и делать людей такими соответствующим воспитанием — не всех, к сожалению, но большинство. Только вот этих «сделанных» можно и расчеловечить, а коммунары по мутации этому не поддаются). Даже очень хорошие, замечательные люди — и те где-нибудь да ушиблены культовской идеологией. А надо, чтобы хоть дети росли коммунарами, раз уж наше поколение не может. Значит история, литература — они выходят на первый план. Потому и пошел я из дорожников в историки. А историю я с детства любил. «Чингиз-хан», «Салават Юлаев» — в числе самых первых прочитанных книг. Я ведь с трёх с половиной — четырёх лет читаю, и в конце 1944 года, когда в Москву из эвакуации вернулись, эти романы как раз и прочел — сберегли их родичи, теперь они у нас в шкафу стояли. Понял, конечно, мало, но с тех пор перечитывал, а понятого хватило для затравки.

Он: Но критическое отношение к истории, как науке — с какого времени?

Я: Трудно сказать. В 6–7 классах меня уже от некоторых книг мутило, в других находил ошибки. Меня здорово били, как «жида», приходилось искать ответ в книгах — чем «жиды» провинились. К счастью, понял, что шовинизм — болезнь всеобщая, а то бы вполне самостоятельно до сионизма дошел… Но давайте дальше: на кафедре средних веков я попросил, чтобы мне дали руководителем специалиста по гуннам. Мне хотелось — что и говорить, скромное было желание — написать полный обзор передвижений народов Европы от готского похода в Причерноморье до вторжения монголов и даже турок. А гуннское нашествие — ключевое. Они такую лавину стронули, что их уж и в помине не было, а Европа все котлом кипела.

Он: Согласен. Но о гуннах уже немало написано.

Я: В истории всякое событие можно рассматривать с такого количества точек зрения, что никогда не будет сказано последнее слово. О древнем Египте писали и Эберс, и Прус, а Ефремов — знаете такого? — сумел сказать нечто качественно новое… О Северине на Западе написано много работ, а мне удалось истолковать его деятельность совершенно иначе, чем немцам и австрийцам. Так что и огромное число работ о гуннах все же не значит, что о них сказано всё. Вот я и хотел стать учеником одного из специалистов по гуннам. Но мне сказали: «таких в МГУ нет, только в Ленинграде. А у нас есть специалист по гòтам — Александр Рафаилович Корсунский». Он мне сказал: «Займитесь-ка Нориком. Он же рядом с гуннской Паннонией лежал». Я ему говорю: «О Норике я только у Дмитрева читал в «Движении скамаров». Он там «Житие Северина» цитирует. Но сама его работа — дрянь». Корсунский только засмеялся: «Вот Вы почти всё и знаете. Это единственная статья на русском языке о Норике и единственный дошедший до нас источник по Норику пятого века. Есть ещё одно письмо у Кассиодора, но оно уже к остготскому периоду относится, да и нет в нём почти ничего. Время у Вас есть — три года впереди. Переведите на русский язык «Житие», прочтите работы немцев, австрийцев — они немало писали об этом источнике. Вы, кстати, о средневековой латыни имеете представление?» Я по латыни пятёрку имел, по немецкому — четвёрку, но я же вечерник: подлежащее, сказуемое и прочие члены предложения найти, обороты выделить — это я мог. А читать — только со словарём. Мы все так, вечерники — времени нет на языки, это не дневное отделение.

Он: Понятно. А в ходе перевода овладели?

Я: Конечно, нет. Или переводить, или изучать — одно из двух. Вот посмотрите, я с собой оригинал перевода принёс. Видите: делю страницу на четыре вертикальные колонки. Слева — слово под словом выписываю весь источник с начала до конца. Правее — перевод каждого слова и тут же — падежи, формы и прочее. Третья колонка — соединяю слова стрелками, отмечаю обороты — в средневековой латыни слова стоят в беспорядке, приходится ломать голову над связью. А справа — перевод всего предложения. Словари свои так обработал, что любое слово сразу находил: по одному обрезу — по алфавиту, чтобы находить сразу группу слов, начинающуюся с данной буквы, а по двум другим — чтобы в каждой такой группе видеть, какие первые три буквы на данной странице (или через две-три страницы, если на данную букву слов в словаре много). А все таблицы латинской грамматики нанёс на двустворчатый складень, каждую таблицу отдельным цветом раскрасил — сразу в глаза бросались и запоминались, скажем, падежные окончания существительных. Вооружился так, и начал слово за словом прогрызать «линию Евгиппия». Конечно, под руководством нашей латинистки Елены Васильевны Фёдоровой — без неё бы не справился.