Житие Дон Кихота и Санчо - [2]

В предисловии к «Дон Кихоту» — каковое, как все почти предисловия (включая и это), только литература и не более того — Сервантес открывает читателям, что повествование о героическом житии Рыцаря Печального Образа было обнаружено им в писанных по–арабски бумагах некоего Сида Амета Бе- ненхели, откровение великой важности, ибо тем самым добрый — воистину добрый! — Сервантес открывает нам то, что мы могли бы обозначить как объективность существования, — а «существовать» — это «быть сущим», то есть «пребывать в реальности» Дон Ь^ихота и Санчо и всего их окружения за пределами измышлений и над этими измышлениями. Я же, со своей стороны, полагаю, что этот самый Сид Амет Бененхели был не араб, а еврей, притом еврей из Марокко; и он также отнюдь не измыслил историю. Во всяком случае этот арабский текст сейчас у меня, и хоть я позабыл даже то немногое, чему научил меня сеньор Кодера в Мадридском университете, — а он удостоил меня премии по своему предмету! — однако же этот текст читаю бегло; и я убедился, что место, о котором говорит профессор Эрл, если кто неверно прочел, так это Сервантес, правильным же является мое толкование, а не сервантесовское. Полагаю, вышеизложенное защищает меня от любых критических наскоков со стороны всяческих профессоров и прочих профессионалов.

Полагаю также, что мне незачем затягивать это незатейливое предисловие и излагать мои воззрения на историческую действительность, неоднократно уже мною излагавшиеся, тем более что сейчас я готовлю работу о кихотизме, в каковой попытаюсь раскрыть разницу между «быть», «пребывать» и «существовать». И попытаюсь объяснить, как и почему Дон Кихот и Санчо не зависят — и никогда не зависели — от творческой фантазии Сервантеса, точно так же как от моей творческой фантазии не зависит тот самый Аугусто Перес из моего романа «Туман», которого я, как показалось мне, наделил жизнью, но лишь для того, чтобы затем отнять у него эту жизнь, против чего он протестовал, и по праву.⁵

А теперь, внимательный читатель, до новой встречи.

Во время ссылки в Эндайю, на родной моей баскской земле и при самой границе с моей Испанией, май 1928 г.

Предисловие автора к четвертому изданию

Вычитал корректуру четвертого издания,¹и мне нечего прибавить к предисловию, написанному для третьего.

Саламанка, конец декабря 1930 г.

(Пролог ко второму изданию) Путь ко гробу Дон Кихота

Ты спрашиваешь меня, дорогой друг, не знаю ли я, каким образом можно было бы ввергнуть в безумие, в бред, во всеобщий психоз несчастные, соблюдающие такое спокойствие и порядок массы людей, которые родятся, едят, спят, производят потомство и умирают. Нельзя ли, говоришь ты, заразить их вновь какой‑нибудь эпидемией вроде тех, что охватывали флагеллантов и кон- вульсионариев?1 И ты напоминаешь мне об эксцессах, предшествовавших наступлению тысячного года.²

Я, так же как и ты, нередко испытываю тоску по Средневековью; мне, так же как и тебе, хотелось бы жить тогда, среди судорог рождающегося второго тысячелетия. Если бы нам удалось каким‑то образом убедить народ, будто в определенный день — скажем, 2 мая 1908 г., в столетний юбилей начала Войны за независимость,3 Испания погибнет, а нас в этот день всех перережут как баранов, то 3 мая 1908 г. стало бы, на мой взгляд, величайшим днем нашей истории, рассветной зарей нашей новой жизни.

Жалкий век! Безнадежно жалкий век! Всем и на все наплевать. А стоит какому‑нибудь одиночке попытаться поднять тот или иной вопрос, обратить внимание на ту или иную проблему, это будет сразу же приписано корыстному интересу, желанию прославиться или прослыть оригиналом.

Люди даже разучились понимать, что у кого‑то может помутиться разум. О помешанном у нас уже и думают, и говорят, что, видно, разум‑то он потерял по расчету, а стало быть, вполне благоразумно. Разумная подоплека утраты разума — вещь, непреложно доказанная в глазах нынешних жалких ничтожеств. Если бы наш доблестный рыцарь Дон Кихот воскрес и вернулся бы в современную нам Испанию, здесь принялись бы выискивать, какими задними мыслями внушены его благородные сумасбродства. Когда кто‑то разоблачает злоупотребления, ополчается на несправедливость, бичует невежество, рабские душонки недоумевают: «Чего он этим для себя добивается? Какая ему выгода?»

Иной раз они думают и говорят: он хочет, чтобы ему заткнули рот золотом; иной раз — что его обуревают подлые чувства и низменные страстишки вроде мстительности или зависти; иной раз — что ему хочется из тщеславия поднять побольше шуму, дабы о нем заговорили; иной раз — что он и подобные ему просто развлекаются от нечего делать, ради спорта. Какая жалость, что так мало охотников заниматься подобным спортом!

Ты только обрати внимание, — с каким бы проявлением благородства, героизма или безумия ни столкнулись эти тупоумные нынешние бакалавры, священники и цирюльники, им в голову не приходит ничего, кроме вопроса: а зачем это он так поступает? И, если им покажется, что у поступка есть разумная причина — будь оно так или не так, как они ее разумеют, — они говорят себе: ага! он сделал это потому‑то и потому‑то. Все сколько‑нибудь разумно объяснимое, едва лишь оно им объяснено, теряет в их глазах всякую ценность. Вот для чего им нужна логика, их паршивая логика.