Жить воспрещается - [31]
— Что, товарищ лейтенант, письмо писать надумали? — попробовал я пошутить. — Почтальон наш что-то задерживается…
— Мое письмо дойдет, ответил он, а сам дышит тяжко, с хрипом. — Будет оно здесь, с партбилетом…
Что-то еще хотел он сказать, но тут силы покинули его. Застонал, вытянулся, затих… Сложил я ему руки на груди, как у русских положено. Взял письмо из похолодевших пальцев и, прежде чем вложить его в партийный билет, прочитал.
«Большевикам и всем народам СССР, — писал лейтенант Чебаненко. — Я небольшой человек. Я только коммунист — большевик и гражданин СССР. И если я умер, так пусть помнят и никогда не забывают наши дети, братья, сестры, что эта смерть была борьбой за коммунизм, за дело рабочих и крестьян. Война жестока и еще не кончилась. А все-таки мы победим…»[33]
Сто раз, наверное, перечитал я письмо. На всю жизнь запомнил. Я думаю, такое письмо надо — на полковое знамя. Под портретом Ленина…
24 мая 1942 года, как сейчас помню, пробили сигнал тревоги. Сначала не поверили — газы!
Что творилось на наших глазах — разве передать?
К нам на узел связи пришли начальник обороны полковник Ягунов и комиссар Парахин. Полковник не дал старшему лейтенанту Казначееву закончить рапорт, протянул листок с текстом. Казначеев пробежал его глазами и, вижу, лицо стало белее мела… Начал он выстукивать радиограмму своим особым, казначеевским почерком, а я на слух ловил точки и тире морзянки открытого текста:
«Всем! Всем! Всем! Народам Советского Союза! Мы, воины подземного гарнизона, защитники Керчи, задыхаемся от газа, умираем, но врагу не сдаемся…»[34]
Сам не знаю, какая сила подняла меня на ноги. Старший лейтенант еще и еще раз послал в эфир смертную нашу клятву.
Последнее, что я помню, грохот взрыва…
Из-под обвала меня, тяжело раненного, вытащили немцы. Когда я пришел в себя, рядом стоял какой-то человек. Помню его слова: «Ну вот, очнулся. Значит будешь жить!»
Военфельдшер Петр Никонов — вот кто выходил меня. Ему я жизнью обязан…
Погнали нас в Симферополь. Кто от колонны отстанет — стреляют. Упал — стреляют. Отошел к канаве воды напиться — стреляют. Тащили меня под руки Никонов и еще один солдат.
В Симферопольском лагере я попал в барак для раненых. И здесь меня Никонов разыскал. Принесет, бывало, кусок хлеба или обрывок бинта, а случаюсь — вареную картофелину. Стал я выздоравливать. Вывел меня Никонов, я еле-еле приплелся к ним в барак, да и остался там. Хороший народ у них подобрался. «Организуют» чего-нибудь поесть — сначала выделяют слабым, а потом делят поровну.
Как-то раз — я уже порядком окреп к тому времени — дернул меня шайтан выйти погреться на солнышке. Хожу по лагерю. Картина известная, Сураханы-Балаханы. Один портянки стирает. Другой выставил худую, в коросте, спину и ищет в грязной рубахе. В одном месте — настоящая «Кубинка».[35] Меняют барахло. Возле сарая стояла группа людей, я решил подойти к ним — может быть, земляка найду. Подхожу — слышу знакомый голос с приквакиванием. А треплется он, будто аджимушкайцы раскопали у своих командиров припрятанный подпольный склад продуктов.
Протлкался я в середину — и обомлел. Кто бы, вы думали, провокацию разводит: Даниил Минков.
Подлец узнал меня.
Бросился я на него. «Сволочь! — кричу, — Падло! Предатель!..» Хотел за горло схватить, но он вывернулся, только по щеке я его смазал. Разняли нас. Отвели меня в барак.
Утром я уже сидел в «политабтайлунге».[36]
— Ты занимаешься тут большевистской агитацией, признавайся! — орал гестаповец.
Я ответил, как Никонов научил: мол, Минков оскорбил мою веру, и я не мог простить ему этого.
— Врешь! Ты есть комиссарский помощник! Мы все знаем. На, вот читай, да поживее, — протянул он мне бумагу. — И назови комиссаров, евреев и коммунистов, которые замаскировались в лагере.
Читаю. Узнаю аккуратный почерк Минкова:
«По вашему приказанию, господин комендант лагеря, представляю на ваше распоряжение свое объяснение в вязи с дракой, учиненной сегодня в лагере, и пострадавшим от коей являюсь я». Вот выкомаривался, собака!
Кончалось заявление тем, что Минков будто бы постоянно видел меня возле командования, и, значит, я пользовался особым доверием комиссаров.
Я стоял на своем. Меня били. Били свирепо, особенно один фашист, неплохо говоривший по-русски.
— Ты, коммунист, — кричал он, — признавайся!
А я ему в ответ: «Собачий ты сын! (эти слова я сказал по-азербайджански). Да, коммунист! И не солдат я. Я — лейтенант Чебаненко».
Бросили меня в карцер.
Снова вызывают.
Сидит у следователя Минков и говорит:
— Никакой он не Чебаненко. Врет. Он командир отделения. — И ко мне обращается: — Надо уважать в наших же интересах установленные порядки…
Я промолчал. Но когда уводили с допроса, сказал ему: «Придет и твой час, сын паршивой суки!»
Пробыл я в карцере еще два дня. Вывели меня перед строем привязали к «козе» и дали двадцать пять плетей. Окатили водой — и опять в барак, на охапку прелой соломы.
Потом меня перевели в другой лагерь. Там пробовали уломать. Не вышло. Из лагеря под Ровно я бежал. Поймали — живого места не оставили. Отлежался я в «ревире»[37] и привезли меня сюда. Одним словом, совсем как Кероглу:
Роман «Серапионовы братья» знаменитого немецкого писателя-романтика Э.Т.А. Гофмана (1776–1822) — цикл повествований, объединенный обрамляющей историей молодых литераторов — Серапионовых братьев. Невероятные события, вампиры, некроманты, загадочные красавицы оживают на страницах книги, которая вот уже более 70-и лет полностью не издавалась в русском переводе.У мейстера Мартина из цеха нюрнбергских бочаров выросла красавица дочь. Мастер решил, что она не будет ни женой рыцаря, ни дворянина, ни даже ремесленника из другого цеха — только искусный бочар, владеющий самым благородным ремеслом, достоин ее руки.
Мрачный замок Лувар расположен на севере далекого острова Систель. Конвой привозит в крепость приговоренного к казни молодого дворянина. За зверское убийство отца он должен принять долгую мучительную смерть: носить Зеленый браслет. Страшное "украшение", пропитанное ядом и приводящее к потере рассудка. Но таинственный узник молча сносит все пытки и унижения - и у хозяина замка возникают сомнения в его виновности. Может ли Добро оставаться Добром, когда оно карает Зло таким иезуитским способом? Сочетание историзма, мастерски выписанной сюжетной интриги и глубоких философских вопросов - таков роман Мирей Марк, написанный писательницей в возрасте 17 лет.
О одном из самых известных деятелей Белого движения, легендарном «степном волке», генерал-лейтенанте А. Г. Шкуро (1886–1947) рассказывает новый роман современного писателя В. Рынкевича.
«На правом берегу Великой, выше замка Опочки, толпа охотников расположилась на отдых. Вечереющий день раскидывал шатром тени дубравы, и поляна благоухала недавно скошенным сеном, хотя это было уже в начале августа, – смутное положение дел нарушало тогда порядок всех работ сельских. Стреноженные кони, помахивая гривами и хвостами от удовольствия, паслись благоприобретенным сенцем, – но они были под седлами, и, кажется, не столько для предосторожности от запалу, как из боязни нападения со стороны Литвы…».
Роман посвящен судьбе семьи царского генерала Дмитрия Вороновского, эмигрировавшего в 1920 году во Францию. После Второй мировой войны герои романа возвращаются в Советский Союз, где испытывают гонения как потомки эмигрантов первой волны.В первой книге романа действие происходит во Франции. Автор описывает некоторые исторические события, непосредственными участниками которых оказались герои книги. Прототипами для них послужили многие известные личности: Татьяна Яковлева, Мать Мария (в миру Елизавета Скобцова), Николай Бердяев и др.
В книге рассказывается история главного героя, который сталкивается с различными проблемами и препятствиями на протяжении всего своего путешествия. По пути он встречает множество второстепенных персонажей, которые играют важные роли в истории. Благодаря опыту главного героя книга исследует такие темы, как любовь, потеря, надежда и стойкость. По мере того, как главный герой преодолевает свои трудности, он усваивает ценные уроки жизни и растет как личность.