Жить из основы Бытия - [17]

Можно сказать, Тому, что Здесь в качестве Пусто-ты-Наполненности, сострадание внутренне присуще. Но оно появляется как побочный продукт истинного смирения – исчезновения ради другого. В случае же развития сострадания подразумевается, что есть кто-то, кто его развивает, и, несомненно, тогда это уже становится рецептом гордости. Я постоянно наращиваю то, что я воображаю, будто здесь находится, постоянно вступая с вами в конфронтацию. Каким образом, являясь воображаемым «я» здесь напротив мнимого «вас» там, я мог бы предложить вам нечто большее, чем весьма вялую (если не воображаемую) версию сострадания?

В реальности сострадание никогда не вырабатывается усилием воли. Скорее, оно проявляется в результате фундаментального обнаружения Истины и реализации этого обнаружения. Как сказал Данте в «Божественной комедии», благодать приходит от видения, а не от любви, которая приходит позже. Будете видеть, и любовь проистечет. Освобожденная от границ воображаемого «я», она не может не наводнить весь мир, ибо она и есть мир.

Итак, моя практика ясна: уйти с пути любви. В видении, что Здесь никого нет, открываются ворота для сострадания, и я не нахожу способа, чтобы сопротивляться вам; нет ничего, с помощью чего я мог бы не позволить миру войти.

Кто-то у меня спросил, каково это – открыться, и я ответил, что иногда это похоже на некий «приход», но чаще кажется, что ты просто таешь; что нечто поднимается от самого сердца – чувство, как если бы вы были Любовью, поглощающей Саму Себя. На безмолвный вопрос «Что же Это такое?» ответом всегда становится смех.

И теперь, совершив еще один кувырок (я никогда не устаю от этих сальто назад), я обнаружил, что постулаты лоджонг работают довольно хорошо, включая и те, в которых я должен притворяться. Однажды меня осенило: как может то, что исходит от Истины, быть наигранным? Есть ли там кто, чтобы притворяться?

Два дня

Стоя на берегу реки, Мулла Насреддин смотрел, как пришла попить собака. Собака увидела свое отражение в воде и сразу же стала лаять. Она лаяла и лаяла все утро и часть дня, пока у нее не появилась пена у рта. Наконец, умирая от жажды, собака упала в реку – вследствие чего она утолила жажду, вылезла и, довольная, ушла.

Насреддин сказал: «Так я постиг, что всю жизнь лаял на свое собственное отражение».

Это одна из моих любимых суфийских притч. Дуглас Хардинг также как-то сказал в отношении какой-то воображаемой проблемы, что целый день пришел и ушел в его огромном Едином Глазе, а он назвал этот день неудачным! Итак, вот один из так называемых «неудачных дней» в тюрьме:

Шесть часов утра, и меня оглушает побудка. Динамик системы местного радиовещания находится прямо у моей камеры, и, проснувшись, я вновь очутился в кошмарном сне. Почему они так орут в микрофон? Разве они не знают, что у нас от этого болят уши?!

У меня пятнадцать минут, чтобы явиться на завтрак. Болит спина. Я проклинаю металлическую койку, тонкую набивку, называемую здесь «матрасом». Мне бы уж лучше камень в качестве подушки, но в целях безопасности в этой тюрьме нет никаких камней, ничего, что по размеру больше гальки. Все это напоминает мне собачье дерьмо, которого я не видел уже двадцать лет.

Я накидываю свою казенную рубаху, штаны и ботинки. Я живу в уборной размером 12 х 7, поэтому унитаз всегда рядом, ледяной, металлический, без сиденья. К счастью, сейчас нет нужды на нем сидеть. Я встаю, делаю свои дела, с беспокойством отмечаю, что заканчивается туалетная бумага – выделяемого нам одного рулона в неделю недостаточно.

Я чищу то, что осталось от моих зубов. Не дай Бог, чтобы у меня заболели зубы. Приема у зубного приходится ждать до трех месяцев, а стоит это почти половину моей месячной зарплаты в 12 баксов. Лечение же, как правило, состоит в том, что зуб просто выдирают.

Зовут на завтрак. Двери камеры открываются, я спешу по ярусу вместе с остальными и мы толпимся у двери отсека. У Фрэнки воняет изо рта. Он мог бы по крайней мере умываться и чистить зубы – раз в неделю было бы достаточно, лучше, чем никогда! Надзиратель в центре управления опять издевается. Почему он всегда выпускает другие отсеки первыми? Почему каждый чертов раз мы последние?

Вот наконец! Мы двигаемся, как скот в загоне, через вестибюль, выходим из корпуса, где находятся камеры, и идем по тротуару к зданию столовой. Через секунду мы уже выстроились у западного входа, нас больше сотни. Еще сотни находятся внутри. К счастью, сегодня нет дождя и не холодно, иначе на лестнице несчастья мы бы были на две ступени ниже, а я и без того чувствую себя абсолютно несчастным.

Внутри шум оглушающий. Вхождение в столовую – схождение во ад! Один мой друг из Нью-Йорка заметил, что это то же самое, как есть на переполненной платформе метро, в то время как мимо без остановки грохоча проносится экспресс. Наверное, сейчас здесь находятся мужиков триста, и все кричат, чтобы быть услышанными. Теперь понятно, почему в старых тюрьмах существовало правило не разговаривать во время еды. Мне хочется закричать «Заткнитесь вы все!», но не могу, – иначе триста головорезов испортят мне завтрак. Наконец я добираюсь к месту раздачи еды, и один из заключенных сует мне пластиковый поднос. В моей каше волос, но я ее в любом случае не ем.