Жить и помнить - [2]

Командировочный люд со строгими, несколько даже скорбными лицами потянулся в вагон-ресторан.

Все как обычно!

Но Петр Очерет не замечал ни стука костяшек, ни завывания радио. Сколько лет ждал! Мечтал вот так сесть у вагонного окна, закурить папиросу и смотреть, размышлять, вспоминать…

Еще по дороге из Донбасса в Москву и в самой Москве все его мысли были дома: как там с выработкой в бригаде, не подкачают ли без него ребята, вытянут ли план? как Оксана одна — и хозяйство, и огород, и курсы? как сыны — Иван, Остап и Тарас — озорной, неугомонный народ, чистокровные шахтеры?

Ходил Петр Очерет по Москве и ломал голову: какие гостинцы привезти домой из Польши? Оксане, пожалуй, косынку или кофточку, самую модную, модерновую, чтобы всех поселковых кумушек перекосило от зависти. Сынам, само собою, заводные игрушки — автомашину, трактор, самолет, — ловко их там, говорят, делают. Ребятам из бригады придется захватить каждому по бутылке польской выборовой, сорокаградусной — пусть выпьют, гаврики, за благополучное возвращение бригадира из заграничного вояжа.

Планы, расчеты, предположения…

Но стоило только Петру Очерету войти в вагон, расположиться у окна, закурить — и сразу вылетели из головы и косынки, и кофты, и выборовая, и прочая мелкотравчатая дребедень. Прошлое, пережитое, все, что до поры притаилось в сокровенных отсеках памяти (так на дне сундука — неровен час, может еще пригодиться! — лежит старое, нафталином пересыпанное военное фронтовое обмундирование), нахлынуло, овладело им, его мыслями, чувствами, глазами. Стушевался и сник бригадир бригады коммунистического труда шахтер Петр Сидорович Очерет, всеми уважаемый горняк, муж черноглазой и к тому же чернобровой Оксаны, отец троих сыновей. Сидит у вагонного окна солдат Петр Очерет, сержант Петр Очерет, гвардии старшина Петр Очерет, и война снова проходит перед его глазами, снова штурмует его сердце.

2. «Осколок»

Заскрежетали замочные челюсти, сдвинулась вбок зеркальная дверь, и в купе просунулась солидная голова с несколько одутловатым лицом, в очках и с аккуратно зачесанными волосами, умело скрывающими изрядную плешь на темени, — руководитель делегации Алексей Митрофанович Осиков. Быстрым глазом обшарил купе — все ли в порядке? — спросил деликатно:

— Можно?

Вошел бочком, осторожненько присел на диван, привычным жестом поправил на носу очки.

Если говорить о том, что было главным в наружности Осикова, и если при описании человека позволительно оперировать геометрическими терминами, то его внешний вид можно охарактеризовать одним словом: окружность. Округлое, несколько одутловатое, как у почечника, лицо, по-женски округлые полноватые плечи, круглое выпуклое брюшко, легко просматривающееся за полами модного однобортного, несколько суженного пиджака. Даже плешь на темени идеально круглая, словно очертили ее с помощью циркуля или просто положили на темя среднего размера бледно-розовый блин. Изъяснялся Осиков плавно, фразы тоже казались круглыми, а круглые стекла окуляров в оправе «золотые бровки» и обтекаемые манеры в обращении, как последние мазки кисти, завершали портрет и делали Осикова похожим на дамского парикмахера из перворазрядной парикмахерской при гостинице «Гранд-отель», на преуспевающего гинеколога или даже на профессора, какими их обычно изображают в кино.

Но Осиков не был ни парикмахером, ни гинекологом, ни профессором. Он был кадровиком.

— Ну-с, как едем, дорогие товарищи? Как настроение? Какие возникают вопросы? — по-отечески ласково обратился он к обитателям купе, и ясные глаза за стеклами очков излучали добродушие.

С того самого момента, когда скорый поезд Москва — Варшава — Берлин отошел от перрона Белорусского вокзала, Алексей Митрофанович Осиков находился в состоянии нервного напряжения. Было у него такое чувство, словно предстоит ему преодолеть заминированное поле: того и жди, шарахнет — костей не соберешь.

И во всем виноват он сам. Надо было сразу отказаться от поездки в Польшу. Но начальство предложило, а он замялся, заколебался, вот и едет теперь в командировку, которая ничего не сулит, кроме беспокойств, волнений, а возможно, и неприятностей. Уже одно то обстоятельство, что отныне ему придется в своих анкетах на вопрос: «Был ли за границей?» — отвечать: «Был» — мало радовало Алексея Митрофановича.

Конечно, новые времена — новые песни. Жизнь идет, все меняется, и нельзя пользоваться только старыми, заскорузлыми формулами.

Но и анкета есть анкета! Следует сказать, что Алексея Митрофановича несколько уязвляло и огорчало то пренебрежительное отношение к анкетам, которое стало распространяться в последнее время. В «Крокодиле» над анкетами потешаются, фельетонисты зубоскалят. А зря!

Старый кадровик, кадровик не только по профессии, но и — что куда важней — по призванию, Осиков был искренне убежден, что анкета — как костяк в человеке. Только попробуй упраздни анкеты — и сразу начнется несусветная путаница и неразбериха, все пойдет прахом, рухнет, как в свое время рухнула Вавилонская башня.

Было время, когда над каждой анкетой Осиков склонялся, как прелюбодей над новым объектом своих вожделений. Самая сухая анкетная графа давала ему богатую пищу для рассуждений и умозаключений.