Жить для возвращения - [21]

Люто донимали комары и мошка (она же гнус). Местная летающая нечисть по своей беспощадности не шла ни в какое сравнение с той, с которой мне уже пришлось свести знакомство в Хибинах. Накомарник почти не спасал: при работе на скважине долго выдержать его невозможно, начинаешь задыхаться — ведь ручное бурение требует недюжинных усилий. А стоило хотя бы на секунду сбросить его, как в твою потную пылающую физиономию вцеплялись, вгрызались, вбуравливались миллионы этих крылатых зверей!

Выручал дым костра, однако и тут имелись свои тонкости. Во-первых, крайне велика была угроза пожара, и мы-таки спалили солидный, в несколько гектаров, кусок территории. В зоне вечной мерзлоты особая опасность заключается в том, что пожар, до поры невидимый, медленно тлеет в самом верхнем, оттаявшем за лето так называемом деятельном слое — в нижней части толстой моховой подушки. Низкотемпературная мерзлота не дает огню опуститься, и пламя неудержимо распространяется по обширной площади, испепеляя наиболее ценный, жизнесодержащий верхний горизонт. А во-вторых, дым помогает лишь тогда, когда ты весь окутан им, стоит чуть развернуться, чтобы глотнуть свежего воздуха, — и тебя тотчас облепляет осатаневшее комарье, и в кружке с чаем (миске с супом либо кашей) мгновенно формируется сантиметровый слой заживо сварившихся тварей!

Ну, а уж против мошки вообще нет никаких средств. Она забирается в глубины одежд, в мельчайшие складки на теле, обкусывает локтевые суставы, ноги под коленями. Даже если бы имелись тонны диметилфталата, это вряд ли избавило бы нас от изуверских пыток, творимых гнусом.

Лежу в палате, распластанный, как лягушка, под «лампочками Ильича», жду дня операции. Привезли ко мне старушенцию-гомеопатку, но та скоренько от меня отказалась:

— Случай-то уж больно запущенный, мы такую гангрену лечить не беремся, да и хирурги, право слово, навряд ли преуспеют.

Наташа сообразила, выдворила бабулю в коридор, я и рта открыть не успел. И когда она вернулась, не наорал на нее. Она благодарно поглядела на меня, мне же захотелось зареветь, что я в итоге и проделал, впервые за время болезни. И еще проделывал потом несколько раз, не щадя ни Наташи, ни тети Сони, ни себя. «Человек слаб» — сколь дорога стала мне эта незамысловатая сентенция! И я широко пользовался ею, будто законным своим правом, будто приобретенной индульгенцией, прости, Господи, меня, закоренелого безбожника…

На Озере я получил хороший урок политграмоты. Однажды во время ужина я безапелляционно, как полагается заносчивому всезнайке-студенту, изрек что-то насчет сытой колхозной жизни. Опыт моего познания советской деревни базировался на выступлениях художественной самодеятельности во время красновидовской практики в деревнях, прилегающих к Бородинскому полю. Тем не менее я посчитал себя вправе высказаться на сельскую тему. Кто тянул меня за язык — понятия не имею, но язык этот пришлось прикусить, когда я увидел, как отошел от костра старый Бутавтас, как спрятали лица в миски Горяев с Негодяевым, и в то же мгновение раздался срывающийся от гнева голос Сергея:

— Ты что это разговорился, сосунок! Ты хоть раз был в колхозе, видел, как там работают, что получают на трудодни? Зажрался, маменькин сынок, универсант окаянный (Сергей закончил Московский геологоразведочный институт и ко всем эмгэушникам, даже коллегам-геологам, относился с явной неприязнью)! Да знаешь ли ты, что в деревнях по сей день голодают — спроси Калерию, что такое голод, она блокадница, спроси, сукин сын, политик ср…ый!

Выслушивать такое было жуть как обидно, чувствовалось, что Сережа выплескивает сейчас на меня все, что накипело у него на душе, причем не без риска для себя: он поносил и колхозную систему, и режим во всей стране, и Сталина поминал матерно. Калерия попыталась остановить его, он распалился еще больше, но внезапно смолк, сделал досадливую отмашку рукой, поднялся с чурбака, на котором сидел, и исчез в палатке. Следом поспешила Калерия, попутно наставительно щелкнув меня пальцами по темени и добродушно бросив:

— Не шурупишь — не встревай!

Оба были старше меня, двадцатилетнего, она к тому же пережила ужасы блокадного Ленинграда, и уж цену реальной жизни знали по-настоящему. Я же оставался типичным комсомольцем сороковых-пятидесятых годов с прочно вбитыми в голову фальшивыми догмами, и зазвучавшие после недавней смерти Сталина, «смелые» речи о безымянном покуда культе личности еще не успели проникнуть в мое сознание.

И все-таки как раз тогда, в экспедиции, начали происходить сдвиги в моих представлениях. А потом уже в Москве за меня всерьез взялась Наташа. Она проходила практику под Воркутой, на мерзлотной станции, и там, в окружении концлагерей ГУЛАГа, воочию увидела социализм по-советски. У нас с нею уже случались «политические» стычки, особенно в связи с «делом врачей». Подобно большинству сограждан, я принял известие об аресте «убийц в белых халатах» как подобает верному патриоту Отчизны. Я вообще не связывал той «медицинской» кампании с евреями и антисемитизмом, будто она не имела никакого отношения ни ко мне, ни к моим соплеменникам.