Жить для возвращения - [20]

Красота, однако, как известно, может спасти, если не мир, то уж отдельно взятую личность наверняка! В течение всех пяти или шести часов полета мы не отрывались от иллюминаторов. Горы кончились, внизу снова была тундра, с невероятным количеством озер, озерков, рек, речушек, ручейков. И среди них — Озеро, огромное, километров двадцать пять на пятнадцать, и садились мы на него с теми же мириадами брызг. Стихли двигатели, машина закачалась на небольшой волне, мы стали выбрасывать на деревянный причал три с чем-то тонны разнообразных грузов. Через считанные минуты «каталина» улетела, пилоты пообещали забрать нас спустя полтора месяца, и действительно, в назначенный сентябрьский день, чуть ли не в заранее обусловленный час они прилетели за нами. Ничего подобного во всей моей последующей жизни экспедиционного сотрудника и зимовщика не случалось!

Озеро было довольно большим и очень мелким, не глубже четырех-пяти метров в самом центре. Но начинался ветер, и на мелководье разгуливались огромные волны. Здесь водился сиг, вкуснейший пресноводный дар природы, и, начни я сейчас рассказывать о поджаренных сиговых «пупках», то есть нежнейшем брюшке рыбы, боюсь, впаду в полуобморочное состояние крепко оголодавшего человека.

На окраине поселка мы поставили палаточный лагерь. Жили обособленно, местное якутское население проявляло деликатность и не любопытствовало, чем мы тут занимаемся — жители успели навидаться и геологов, и биологов, и геодезистов, и топографов. Иногда поблизости вертелись ребятишки, взрослые же наведывались только за тем, чтобы выклянчить бутылку спирта. Стыдно признаваться, но я вошел в преступный сговор с вечно пьяной личностью по имени Николай Осогосток и выменял спирт на облезлые камусы, длинные чулки-унты из кожи, срезанной с ног оленя. Вылакав бутыль, Николай впал в агрессивное состояние и явился в лагерь требовать добавки. Тут все и раскрылось, я был обруган Сережей за спаивание аборигенов, иными словами, за проведение в жизнь типичной колониальной политики. Кроме меня, никто из наших пойман с поличным на таком злодеянии не был.

Работа наша была несложной, но, как нередко повторял Сережа, «всякая экспедиция, даже подмосковная, это — тяжкий труд». Безусловно, романтика куда как благородна и сладостна, она, что бы там ни говорили скептики, не тускнеет с годами, однако любая, самая захватывающая экспедиция живет все же не романтикой, и уж, конечно, не ею одной. Мы бурили вручную скважины в мерзлоте, которую тогда еще называли вечной (через несколько лет родится громоздкий термин «многолетнемерзлые грунты», а саму науку станут называть «геокриологией»). Трое-четверо рабочих, напрягшись, словно волы или лошади, ходили по часовой стрелке вокруг бурового «снаряда», сантиметр за сантиметром вдавливая его наконечник, так называемую «ложку» со сверхпрочной победитовой коронкой, в твердокаменный льдистый монолит.

После проходки каждых двадцати-тридцати сантиметров грунта всю арматуру поднимали на поверхность, и я выковыривал содержимое «ложки» до последней крупинки, чтобы рассовать его по круглым алюминиевым баночкам-бюксам. Повторное взвешивание натурального и высушенного грунта позволяло определить количество льда в мерзлой породе. На мне лежало также подробное описание состава, цвета, слоистости грунта, я должен был без промедления определять, песок это или супесь, глина или суглинок. Без дружеских советов опытных буровиков-рабочих вряд ли бы мне удалось справиться с этим делом, хотя я успел прослушать в университете курс почвоведения, курс мерзлотоведения, пройти многочисленные учебные практики.

Большим знатоком мерзлотных премудростей был Степан Бутавтас, штатный буровой мастер Игаркской научной станции, пробуривший на своем веку не одну сотню скважин. Он — один из пяти с лишним тысяч литовцев, принудительно доставленных перед войной в Игарку после «добровольного» вхождения прибалтийских республик в дружную семью народов-братьев и сестер. Сколько их погибло на енисейском лесоповале, замерзло в зверском заполярном климате, умерло от недоедания и болезней! Лишь единицам посчастливилось устроиться более или менее сносно. Степана Бутавтаса на мерзлотной станции ценили за приветливость, добродушие и исполнительность.

Под стать ему были и двое рядовых рабочих, Горяев и Негодяев. Отменные трудяги, трезвые и совестливые люди, они обладали великим чувством человеческого достоинства, которое так и не смогли истребить в них те, кто раскулачивал их семьи на Алтае, кто выслал их в начале 30-х годов на Крайний Север, на погибель. А они взяли и не погибли!

Каждую скважину мы старались заглубить метров на пятнадцать, на что уходило по нескольку рабочих дней. Всесторонне обработав такую дырку в мерзлоте и оставив в ней висеть гирлянду термометров, мы пешком либо в лодке перебирались на другой участок, отыскивая места поразнообразнее, сменяя лесотундровый ландшафт на тундровое болото, а его — на высокий, хорошо продуваемый берег Озера. В итоге создавалась карта вечной мерзлоты обширного района, дополняемая описаниями, которые делали во время двух-трехсуточных маршрутов Сергей и Калерия. Меня, как я ни просился с ними в походы, ни разу не взяли — мое место было на скважине.