Жить дальше. Автобиография - [19]

Когда я пришла к Ильинской, оказалось, что такие люди на свете есть. К тому же параллельно я стала ходить еще в одну студию, чтобы заниматься там пантомимой – мне очень интересен был этот вид искусства. Руководитель студии пантомимы работал в Ростовском академическом театре драмы – это был уже настоящий профессиональный театр, самый крупный в городе. Он располагался в совершенно уникальном с архитектурной точки зрения месте – в здании, формой напоминающем трактор. Архитектор таким образом передавал привет знаменитому на всю страну ростовскому заводу комбайнов. А еще театр украшал горельеф Эрнста Неизвестного. В общем, здание, выдающееся по всем параметрам.

Мы ходили в этот театр по контрамаркам, которые давал нам руководитель нашей студии пантомимы – он работал там артистом миманса. Он был глухой с рождения, но в какой-то момент приобрел аппаратик для усиления звуков, поэтому все слышал, а говорил с трудом – примерно как героиня Дины Корзун в фильме «Страна глухих». А иногда я убеждалась, что он действительно не слышит, – когда мы ездили со студией в походы, и он отправлялся купаться, снимал аппаратик, и тогда до него действительно невозможно было докричаться, только до плеча дотронуться, и тогда он реагировал. Так я столкнулась впервые с миром глухих людей.

Мы с ним и студийцами много ходили в походы, путешествовали по берегам Дона, выезжали в станицы, чтобы слушать казаков-некрасовцев, которые еще там остались и сохранили свою особую манеру пения. Или ездили на раскопки в прекрасное скифское место Танаис. Но больше всего мне нравилось, конечно, бывать за кулисами театра – никакие поездки не вдохновляли так, как возможность пусть на пять минут прикоснуться к миру театра изнутри.

В студии у Ильинской работали многие актеры, ставшие потом известными. Она воспитывала Евгению Глушенко, ставшую потом женой Александра Калягина, и режиссёра Анатолия Васильева. Приехав спустя годы на юбилей студии, и они, и многие другие актеры, нашедшие себя в профессии, говорили немало добрых слов и про студию, и про ее руководителя. Но это было уже значительно позже. Поначалу я, конечно, не осознавала, как мне повезло. Только однажды в театр прибыла комиссия, отсматривающая любительские спектакли, и известный театральный критик, к словам которого в Ростове-на-Дону прислушивались, вынес вердикт, сказав, что наша студия – лучшая в городе. Она затмевала даже модную студию при ДК «Ростсельмаш», богатую, с возможностями, с декорациями и костюмами (ею, кстати, руководила мама актера Сергея Жигунова).

А еще от этого критика я узнала, что у меня есть определенные способности. Мне передали его слова о том, что «у Ирины очень хорошая театральная внешность, она живая и, что очень важно, может совершать несколько действий сразу – и говорить, и об пол мячом стучать». Правда, замечания на мой счет у него тоже были. Оказалось, что мне надо работать с речью, искоренять говор. То, что ростовский выговор отличается, скажем, от московского – ни для кого не секрет. Моих земляков отличало мягкое, так называемое фрикативное «Г». Но я всегда гордилась тем, что выговариваю Г, как дикторы Центрального телевидения. У нас в семье было не принято «хэкать», и мама, и бабушка говорили нормально. Но я не учла, что в речи моих земляков, помимо этого пресловутого «гэ», еще масса других нюансов. Мы раз-га-ва-ри-ва-ем. То есть делаем ударение на каждый слог. В отличие от москвичей, которые делают только одно явное ударение и редуцируют безударные звуки. А с точки зрения ростовчанина, москвич говорит не «молоко», а «м-л-а-к-о». Эти нюансы преследовали меня потом еще очень долго, моя педагог по сценречи говорила впоследствии: «С твоим диалектом работать только на Украине в музычно-драматычном театре».

Чтобы справиться с этим речевым недугом, я старалась как можно больше смотреть телевизор и следить за тем, как произносят слова дикторы центральных каналов. Я смотрела фильмы про войну и слушала речь Левитана. Вот это был для меня эталон. Но как бы я ни старалась, мне было невероятно сложно противостоять окружающим. Я и сейчас, приезжая на родину, нет-нет да и начинаю снова копировать речь своих земляков.

Постепенно становилось очевидно, что поступать я могу только в один институт – театральный. Другие варианты даже не рассматривались. Хотя одобрить мой выбор было некому. Бабушка считала, что актерство – это не профессия. Что никакого труда там нет, одно баловство, что они не выкопали в своей жизни ни одной картошки и не выточили ни одной детали на станке. Даже женщин-актрис презирала, а уж про мужчин и говорить нечего. Она называла их «ледачи (значит, ленивые) мужики». Поколебать ее уверенность мне удалось лишь однажды. У бабушки был кумир Вячеслав Тихонов. В те дни по телевизору шел сериал «17 мгновений весны», и вся страна с замиранием сердца его смотрела. Бабушка тоже подпала под обаяние этого фильма, и как только начиналась очередная серия, ставила стул к экрану, надевала очки, приказывала всем молчать и цепенела буквально. Трогать ее в этот момент было нельзя. Но однажды я не выдержала, подошла к ней во время очередного просмотра и говорю: «Ну посмотри, посмотри на своего Тихонова. Он же красивый, ухоженный, как женщина. Вот уж кто точно не вырыл ни одной ямы, не вскопал ни одной грядки и не выточил ни одной детали. Самый ледачий мужик на свете!» Бабушка наградила меня ледяным взглядом, и я поняла, что лучше не продолжать. Но, скорее всего, она задумалась над моими словами, потому что стала немного спокойнее относиться к моим походам в студию.