Жить будем потом - [9]

— Только тронь.

Генек тяжело дышал, жадно хватал ртом воздух, брызгал слюной.

— Я твой отец, тут тебя и порешу. вор, поганец, у батьки воровать! Вор, вор, вор. — ревел он от бешенства.

Серый никак не ожидал, что отец ухватит его за волосы и начнет бить лицом о металлический лист верстака, из уха хлынула кровь, он взвыл, в гла­зах потемнело, ударил Генека в челюсть. На, получай!

Отец рухнул на колени, закачался и ударился затылком о цементный пол.

— Ненавижу! Генек, я тебя ненавижу! Забудь, не было у тебя сына! Я — подкидыш, приемыш!

Он кричал, изо рта шла кровавая пена, левый глаз затянуло красной пеленой. Парень переступил через лежащего, плюнул ему в лицо и скрыл­ся в сумерках сада. Сердце бешено колотилось от боли и ярости. Он бежал долго, может, полчаса, может, час, наконец остановился у заброшенного хуто­ра, заросшего диким садом, и тут его настиг дождь. Потоки холодной воды обрушились черной стеной, остудили раны на лице, сил не осталось, и Серый свалился на гнилое крыльцо обветшалого дома.

Назавтра Ярошко не пришел в школу, не вернулся он и домой.

День отлежался в старом доме, вечером пробрался под окна дружка Юрки.

— У тебя вся морда распухла, может, в больницу надо? — пожалел его друг.

— Нет, мне бы денег на дорогу, — попросил Серега.

— Жди, вынесу бинт, йод, залей рану, кусок кожи висит. денег нет, — виновато объяснялся друг.

— Ты сгоняй к Петьке, к Сане, к ребятам.

— Откуда. А у тебя ничего. не заныкал?

Серега подавленно молчал.

— Посмотрю у мамки, может, что наскребу.

В тот вечер он понял для себя одну простую вещь: друзья не те, кто жрет и пьет с тобой на халяву, а кто в трудную минуту поможет. Нет денег — укради. Юрка украл, немного, что нашел в кошельке матери.

В мастерскую Инна заявилась не сразу, досмотрела телевизионный сери­ал. Забеспокоилась, чувство тревоги оторвало ее от кресла, обнаружила тело мужа на пороге. В сарае было темно, под ногами хрустело битое стекло, шуршала бумага, но сдвинуть мужское тело она не смогла. Просила, пригова­ривала, подталкивала в грузное плечо, но муж лежал неподвижной колодой, таращил глаза, пыхтел, лицо кривилось, слов нельзя было разобрать.

Сперва Инна растерялась, ноги приросли к полу, не оторвать, голос осип. Потом чуть отпустило, глупо взвизгнула, по-бабьи громко запричитала, бес­сильно опустилась на стул. Прислушивалась в тишине, разговаривала вслух, долго собирала разбросанные на полу доллары, растерянно думала, куда пере­ложить охапку денег, в сознании что-то помутилось, отдышалась, потом все убрала, подмела.

Позвала соседа, вдвоем они перетащили тяжелого Генека на диван, муж успокоился, дышал спокойно.

Инна налила себе и соседу по рюмке самогонки.

— Проспится, не волнуйся, — пить надо меньше, — участливо отозвался сосед и многозначительно посмотрел на бутылку.

Инна раздраженно сунула ему начатую бутылку, не стала объясняться, захлопнув за соседом дверь.

Под утро Инна вызвала «скорую», лицо мужа отекло, левая сторона поси­нела, вздулась, он что-то бессвязно бормотал, не узнавал жену, захлебывался в рвоте. До больницы не довезли, скончался на руках у Инны. В больнице врач кон­статировал обширный инсульт, отягощенный падением на цементный пол сарая.

Похоронили Генека без сына. С того дня он пропал, больше его мать не видела, написала в отделении милиции заявление о пропаже сына, невозмути­мый лейтенант-стажер профессионально успокоил:

— СССР большой, где-нибудь объявится. Ждите.

Овдовевшая Инна разом сдала, со смертью Генека рухнул весь ее упо­рядоченный мир. Пошила на смену два вдовьих черных платья, на голове завязала черный платок матового, тусклого шелка, наглухо закрыла все окна ставнями, одно окно на кухне оставила открытым, тенью бродила в пустых комнатах. Каждое утро выбиралась на кладбище. Но с началом зимы у нее пропал интерес и к кладбищу.

Большой дом погрузился в сумерки, часами Инна неподвижно сидела затворницей на кухне, слышала, как капала из крана вода, в углу шуршала мышка, на столе тикал круглый будильник. К вечеру медленно тащилась в спальню, не раздеваясь, отваливалась в черной одежде на неприбранную кро­вать и почти до утра лежала на спине с открытыми глазами. Короткий, тре­вожный сон ненадолго смаривал ее к рассвету, терзая тяжелыми видениями. Она забывала поесть, машинально грызла сухари, пила воду, потеряла счет дням и ночам. Однажды зимней глухой ночью соседка услышала стук в окно, во дворе на морозе стояла голая седая старуха, она попросилась погреться. Соседка завела ее в дом, но старуха начала кусаться, махать руками, забилась в угол, никого не узнавала и к себе не подпускала.

Соседи позвонили в больницу, приехал пожилой фельдшер, сделала успо­коительный укол, больная сникла, забылась, вытянула вперед ватные ноги. Выпотрошенная тряпичная кукла. Фельдшер сказал, что Инна тихо сошла с ума, теперь ей одна дорога — в городскую психушку.

— Я не ошибаюсь, на разных буйных насмотрелся.

Больную увезла зеленая закрытая машина, два высоких санитара привыч­но управились с тихой старухой с беспокойными глазами, зрачки ее сузились до крошечной точки, почти растворились в глазном белке, казались безумно­белыми.