Жили-были. Русские инородные сказки – 7 - [15]

Место, которое она присмотрела на днях, пустует. Вот и хорошо. Она не успела здесь примелькаться, мимо проходит достаточно много людей, но не настолько, чтобы ее стали прогонять. Летом пришлось бы лезть в подземку – от солнечного света кожа невыносимо чешется изнутри, но сейчас можно позволить себе побыть на улице. Ветер и влага, конечно, тоже вредны для зомби, но что не вредно для них, если честно? От шума поездов в подземке она всякий раз чувствует, что внутри нее распадаются бесценные нервные клетки.

Девочка-зомби прислоняется к стене, вытягивает ладошку, опускает тусклые глаза к земле.

– Помогите, – тихо говорит она, – пожалуйста, помогите. У меня умерли родители.

Сергей Малицкий

Палыч

1

Лето Роман Суворов проводил на природе. Когда его возраст приблизился к сорока годам, а потом и перешагнул их, он наконец понял, что не только модного, но и хотя бы известного художника из него уже не получится, и это понимание внесло изрядное облегчение в жизнь. Отпала необходимость суетиться, что-то кому-то, и прежде всего самому себе, доказывать. Появилось свободное время, чтобы между халтурками подумать о чем-то неопределенном, неконкретно и необязательно помечтать о лучшей или просто другой жизни и даже «намазать» на холсте что-нибудь для души, отгоняя в сторону поганенькую мысль, что и это купит кто-нибудь все равно.

Именно в таком состоянии духа Роман решился на покупку дома в деревне на высоком берегу Оки. К тому же покупка совершалась вскладчину с пожилым художником Митричем, и деньги требовались небольшие. Все как-то совпало – и завершенная сравнительно удачная оформительская работа, и достижение давно уже оставленным чадом восемнадцати лет, и совсем еще крепкий домишко в ста с лишним километрах от Москвы, и даже скорый и окончательный инфаркт совладельца сельских «апартаментов». Первое лето прошло прекрасно, а потом вдова Митрича пришла в себя и стала направлять в дом постояльцев, порой имеющих довольно далекое отношение не только к краскам и холстам, но и к искусству вообще. Докучали они Роману не особенно, так как приезжали по одному, возраст имели чаще преклонный, но сладость одинокой жизни нарушали бесповоротно, затеняя мечты каким-то бытовым изнеможением и легкой ненавистью.

Но даже и это ему в конце концов странным образом понравилось. Словно недостаток страданий был столь же мучителен, сколь и избыток. Почти утраченная гармония вернулась в жизнь. С полсотни картин Романа висело в многочисленных, пусть и второразрядных художественных лавках, еще пара десятков готовилась отбыть в эту же страну дешевого и унылого великолепия. Деньги у него водились, расходов никаких не предвиделось, и значит, он всецело мог отдаться делам душевным, а именно любви и ненависти. Любил он, конечно же, прежде всего самого себя, тем более что личный душевный опыт давал ему возможность весьма многозначительного применения этого чувства: и любовь-сочувствие, и любовь-гордость, и любовь-понимание, и любовь-мечта в отношении самого себя были в его полном распоряжении. А ненавидел он вновь приобретаемых соседей. Особенно редких художников. И особенно художников хороших. Впрочем, хорошие художники ему не попадались. Поэтому его ненависть большею частью тлела, словно ожидая удобного случая или достойного персонажа, чтобы разгореться во всем великолепии. И случай не заставил себя ждать.

На дворе стоял июнь. Дождей выпадало мало, поэтому трава пожухла на остриях, подвяла и шуршала при ходьбе как бумага. Роман встал поздно и, на глаз прикидывая по солнцу, что времени уже никак не меньше одиннадцати, лениво и блаженно плескался у рукомойника, прикрученного проволокой к серому покосившемуся столбу. Неторопливо гудел над ухом привлеченный сыростью большой черно-желтый шмель. Где-то в отдалении, никого не тревожа, громыхала вялая сельскохозяйственная действительность. Покрикивали в синем, слегка заперенном облаками небе чайки. Все было тихо, уютно, обыденно, как всегда. До того самого момента, когда за спиной Романа скрипнула калитка и на забрызганную мылом траву упала неожиданная тень.

– Здравствуйте, здравствуйте! Как поживаете? Вот вам записочка от Софьи Сергеевны! Тоже велит здравствовать! Евгений Палыч меня величать. Можно просто Палыч. Да! Соседствовать с вами будем!

Роман медленно обернулся и обнаружил за спиной невысокого округлого мужичка возрастом немногим за пятьдесят. Он стоял с запиской в руке и, растянув губы в добродушной улыбке, внимательно смотрел Роману в переносицу, не отрывая глаз, но и не позволяя поймать собственный взгляд. То есть смотрел так, словно голова Романа и сам он просвечивали насквозь, мужичок что-то увидел на стене дома и теперь разглядывал это через Романа, столб и рукомойник. Ощущение было столь отчетливым, что Роман вздрогнул, повернулся, ничего не увидел и, вновь обратившись к мужичку, обнаружил, что тот уже опустил голову и смотрит в траву. Записка по-прежнему призывно торчала в кулаке. Роман аккуратно выдернул ее, развернул и прочитал знакомые слова Софьи Сергеевны о тяготах пожилой жизни, дежурные извинения по поводу беспокойства и вежливые напутствия очередному жильцу, а значит, и соседу Романа на летние месяцы. Не без труда разобрав дрожащий старушечий почерк, Роман вновь сложил записку в маленький прямоугольник, воткнул в приготовленную для этого горсть нового соседа и ушел в дом, буркнув через плечо: