Жили-были други прадеды - [16]

— Пытать судьбу не будем, — сказал, как приказал, командир. — А раз уж мы обещали помогать Красной Армии, так надо похитрее что-нибудь придумать. Неделю держать оборону? Ну! Ты хоть в армии-то бывал, товарищ большевик?

— Я в тюрьмах и ссылках бывал!

— Да ты не обижайся. Мы в тюрьму попадем — будем тебя слушать, командиром станешь. А пока слушай нас. Нам вот, что можно сделать. Старые шурфы они охраняют? Вроде нет. Надо вспомнить, разведать ли такой шурф, чтоб проползти по нему к забоям, да и устроить завал, лучше бы в главном штреке, и початую лаву посадить бы, вот уж тогда недели две-три не до угля им будет.

— А ну, как своих там завалим?

— Упредим, пусть уйдут к подъёмной клети.

— Динамит нужен. Голыми-то руками — как? Граната штрек не возьмет.

— Бомбу надо делать! — крикнул вдруг большевик. — Карбидную!

Шахтерские лампы у нас тогда уже были карбидные (вместо керосиновых и свечёвых). Заливали в лампе водой карбид, выделялся газ и горел, а вокруг стекла была мелкая железная сетка.

— И карбидная не возьмет, — отказались шахтёры. — Переполоху только наделаем, малость какую подпортим, так они за день-два всё отладят. Нет, братцы, только динамит!

Динамит был. Он хранился под надзором и ключами у горных мастеров. Взрывные работы на шахте проводились редко, в особых случаях, так-то всё больше вручную — кайло да лопата, и топор, конечно, стойки деревянные крепить.

И о том, как его добыли, целый сказ нужно сказывать.

Но — добыли! И взорвали там, где надо, и три недели шахта простояла на ремонте.

Да ведь шила в мешке не утаишь. Дознались беляки про шурфы, закидали дрекольем, сверху еще и землей завалили, и конные патрули стали их проверять — не порушено ли где.

Большевик исчез было в своё городское подполье, а потом опять объявился и давай опять подзуживать:

— Что это мы (мы!) сидим в бездействии?! Как медведи, в берлогу залегли. Надо вредить врагу везде и всюду. Предлагаю взорвать железнодорожную ветку!

— «Кукушкину» дорогу? — изумились партизаны. — Да ты никак очумел, товарищ большевик… А продукты и всё другое, как в посёлок возить? А поселковым по своим нуждам как добираться в уезд или город? А свалится «кукушка» с насыпи, покалечится, где другую-то сразу возьмём? А люди невинные погибнут?

— Борьбы без жертв не бывает, — заупрямился он.

— Эх, дорогой ты наш товарищ большевик, все бы тебе взрывать да ломать, да губить… А ты ее строил, дорогу эту? Нет. Мы строили. Потому что вот, как нужна была нам. И еще нужнее будет, когда кончим воевать.

— Добренькие вы? Да? А сволочи-беляки в городе подполье разгромили, кого постреляли, кого повесили. Прощать им это? Мстить надо!

— И нас могут словить, тоже не помилуют.

— Дождётесь! Ваших стариков в поселке поразвешают, баб понасилуют и постреляют, детей в шурфы побросают. Да весь поселок пожгут!

— Верно, так и будет, если мы дорогу погубим.

Спорили-спорили и ругаться начали, да бросили, ни к чему путному не пришли. Непонятно для беглого подпольщика рассуждали партизаны. Одно дело — в шахте напортить, своя вроде бы, и потому напортить по-умному и по-хитрому, не намертво, а как бы стреножить на время. А рушить «кукушкину» дорогу, огибающую с десяток шахтерских поселков, общую и нужную большой округе — тысячам неповинных людей… Ну-у, тут крепко надо подумать.

— И не то чтобы жалко. Ну, взорвут-разломают в одном месте, в другом, в третьем даже. Так беляки пригонят рабочих, солдаты их подсобят, за полдня все исправят.

— Нет, не жалко.

— Страшно!

— Страшно бандитами прослыть. Ведь что люди скажут: эх вы, никакие вы не красные партизаны, не защитники рабоче-крестьянского дела, а всего-то навсего воры да разбойники, шайка бандитская. Нет, чтобы штык на штык воевали, а атаках коньми и шашками сшибались. Решили драться, похватали оружие, так и губите друг друга, а невинных-то зачем?

— Под пули шли фронтовики-партизаны, страх перебарывали и шли, а под молву людскую — не хотели и не могли.

И не пошли. Давно уже Ваньша Черемных задумал прорваться в партизанскую армию, о ней слух шел. Стали готовиться в рейд.

А потом чего только не было. И к армии той добрались, и с ней вместе влились уже в Красную Армию, далеко в Сибирь ушли. Но там Ваньшу тяжело ранило, так тяжело, что только через полгода еле добрался он до поселка и еще дома долго отлёживался.

Работал на шахте. Учился по вечерам в технической школе. Стал десятником. Поработал. Послали на курсы в город. Вернулся — мастером назначили. Поработал, справился, показал себя. Послали на другие курсы — подальше и повыше. Вернулся на место помощника горного инженера.

Год за годом, курсы за курсами.

Детка за деткой — то сын, то дочка, шестеро их было, остальные не выжили, не вырвались из младенческого нездоровья.

К началу войны с фашистами он был уже начальником шахты.

Старшего сына забрали сразу, в ту же зиму погиб под Москвой. Младший, Володя, бегал еще в седьмой класс, пятнадцатый шел.

А война затянулась… почти все заводы — на Урале и в Сибири. И отовсюду требуют: давай угля! Угля, угля, угля! А людей не хватает. Опытных шахтёров осталось мало, на них бронь. Бабы спустились под землю, везде, где хоть как-то можно обойтись без мужика — везде одни бабы. С той поры и стали матерщинничать, курить да «белое» вино пить. А как иначе? Поплачет над похоронкой, спустится в шахту — и давай крыть всех и вся.