У ворот их встретила мать.
— Где это вы шатались полдня? — Она подперла бока. — Иди, старый, сено козе покоси, а ты сбегай к Марфе за маслом.
— Хорошо. — Алеха исподлобья глянул на мать. — К Марфе сбегаю. Покошу сено.
Мать недовольно посмотрела на него и ушла в больницу.
Когда Алеха, сделав все, что требовала мать, вернулся, дедушка еще отдыхал на крыльце, положив морщинистые руки на суковатую палку.
— Дедушка, — вдруг сказал Алеха сорвавшимся голосом, — дедушка… Погоди немного, потерпи… Вот выучусь на токаря, и тогда…
— Что-что? — спросил дедушка, не расслышав. — Что говоришь?
Алеха хотел повторить, хотел сказать, что он уже не маленький, что, когда он станет токарем и получит в городе комнату, он приедет в поселок и возьмет дедушку к себе и с ним ему будет хорошо. Но ничего этого Алеха не сказал — не пристало мужчине утешать да обещать: если хочешь что сделать, делай, а языком чесать нечего.
И поэтому Алеха только и сказал:
— Ничего, дедушка, погоди…
Через два месяца Алеха возвращался из Иркутска, где поступал учеником на большой станкостроительный завод. Алеха слез с поезда на маленькой станции и на попутной машине поехал в поселок. Он трясся на ухабах и думал: вот сейчас, наверно, сидит дедушка у Байкала, в черных катанках, смотрит на море, и оно, как верный пес, подползает к его ногам и норовит лизнуть их.
Алеха глядел на темные сопки и улыбался. Он решил, что будет вести себя с дедушкой по-прежнему скупо, сдержанно. Он подойдет к нему, пожмет руку и просто, как будто ничего особенного и не случилось, скажет:
— Ну, дедушка, скоро заберу я тебя…
Так и скажет. И ни слова больше.
Алеха слез с машины, заплатил шоферу десятку и с чемоданом в руке зашагал к избе. В чемодане лежал шерстяной свитер и носки для дедушки — он давно страдал ревматизмом и все время мерз.
Возле школы на старой, рассохшейся лодке сидели мальчишки и о чем-то спорили.
— Эй, пацаны, дедушку видали? — крикнул им Алеха.
Рыжебровый Гошка, старший из ребят, оглянулся на приятелей, как-то криво улыбнулся и сказал:
— А он… он еще месяц назад…
— Дедушка? — спросил Алеха немеющими губами…
— Дедушка…
Алеха поднял чемодан и пошел назад. Он шел по длинным доскам, настланным вместо тротуара, шел и неотрывно смотрел под ноги, словно разглядывал сучки в досках. Тускло светило осеннее солнце, за оградой кричали петухи. Плотный белый туман вставал над Байкалом.
По наклонной, полузаросшей травой дороге почти машинально поднялся Алеха наверх, туда, где в беспорядке стояли кресты и лежали плиты. Прямые лиственницы стыли в неподвижном, мертвом, застоявшемся воздухе. Алеха сразу заметил новый горбик земли. Он подошел к нему и снял шапку. Ветер разбросал его мягкие белые волосы и рвал полы куртки.
Перед ним был большой камень. «Курпатов Савелий Петрович. 1871–1956» было вырезано на стесанной стороне этого камня — дикого серого камня с Байкала.
Алеха не помнил, сколько времени стоял он так. Потом медленно поднял чемодан, сошел вниз и на попутной машине уехал в город.
1956
