Жил дедушка - [2]

Когда дедушка по наклонной дороге повел его вверх, к кладбищу, Алехе стало не по себе: не хватало еще! Хотел было сбежать, да почему-то не решился.

Вокруг было тихо и мертво. Темные лиственницы опустили ветви с мягкой узорчатой хвоей, высокие и жесткие травы молчали с какой-то покорной и неизбывной грустью. Они обступали со всех сторон белые и черные кресты, одинокие мраморные плиты, деревянные обелиски со звездами, брали приступом безымянные холмики. Кое-где виднелись угловатые дикие камни, привезенные сюда с Байкала. Одна сторона их была обтесана, и там виднелись имена и даты рождения и смерти.

Это было самое неприятное место в поселке, и даже Алеха с товарищами-сорванцами старался не ходить сюда. Они бегали в пади, лазали на сопки, плавали на лодках в Медвежью бухту — куда угодно, а сюда почти не заглядывали. Здесь было неуютно, тревожно, жутковато.

Дедушка присел на бугор — не поймешь, могила или просто горка земли, — отдохнул, вытер рукавом драной ситцевой рубахи лоб. Посидел так в молчании, потом поднялся. Они подошли к черной полированной плите. На плите было вырезано, что под ней покоится прах усопшего Кузьмина Никифора Федоровича. «Кузьминъ» — было написано с твердым знаком на конце. Дедушка махнул рукой, шевельнул бровями и, припадая на палку, пошел дальше. Алеха, до этого хранивший молчание, спросил:

— Ты чего это задумал, дед?

— И с покойником видеться не хочу, — глуховато ответил дедушка, — закупщиком он был, с фунта омуля копейку не скидывал. Как вернемся с моря, каждую рыбину нюхал, отвернет жабры и нюхает, за второй сорт пускал золотую рыбу. Тощий был как шкворень, а в его лабазах крысы с жиру лопались…

Алехе стало смешно: и не упомнишь, когда жил этот закупщик, а дедушка до сих пор не может простить ему.

Они остановились у старого креста с полустершейся надписью. Дедушка потянулся вперед, приставил к бровям ладонь от солнца и, сморщившись от напряжения, попробовал читать. Усы и уши его шевелились, на лбу все глубже прорезались морщины.

— А ну прочти, внучек, глаза у тебя молодые.

— Елена Тимофеевна, — быстро прочитал Алеха.

Дедушка убрал с бровей ладонь и долго-долго бесцветными слезящимися глазами смотрел на могилу. Вокруг росла лебеда и полынь, остро пахло ромашкой и пылью. Было очень тихо. Все вокруг словно затаило дыхание, замерло. Даже кузнечики и те не решались своим стрекотом нарушить эту тишину.

— Тоже покойница, — сказал дедушка, — а ведь косы были какие — до пояса… Рыбачила с отцом. И со мной, случалось. Настигла нас, помню, горная, баркас опрокинула. Вцепились за днище и выплыли мы с ней, с Ленухой. И больше никто. Ох и девка была…

— Да мало ли что было, — сказал Алеха. — Зачем все думать о старом…

— Бабкой твоей стать могла бы, дурень ты… — дедушка отвернулся от него, и пошел дальше, и только погодя добавил: — Могла бы, да не стала.

В горле у Алехи что-то застряло, и нельзя было ни проглотить, ни продохнуть. Зачем вдруг ляпнул? Он не знал, кто здесь похоронен, и совсем не хотел обидеть дедушку.

Мягче надо с ним, осторожней.

Алеху стали забирать жалость и любопытство.

Прочитав на другом покосившемся кресте надпись, Алеха уже не мог удержаться, чтобы не спросить:

— А ты Веселых, часом, не знал?

— Как звать-то? Веселых у нас было пол-улицы.

Алеха перевесился через ветхую, затрещавшую оградку и прочел две первые уцелевшие буквы:

— Па…

— А-а-а, Пашка Веселых, как не помнить! Посмотри сюда, видишь? — Дедушка показал рукой на правую бровь. Там, среди прямых и извилистых морщинок, затерялся едва приметный косой шрам. — Память о Пашке Веселых… И все по пьяному делу. Дурость кости ела. Силенку девать некуда было…

Потом они остановились у пятнистой каменной глыбы. На ней ничего нельзя было разобрать: как-то раз от нечего делать мальчишки железякой сбили с нее надпись.

— Рано ты, Кеха, голову сложил, — негромко сказал дедушка, — больно горячая она у тебя была.

— А ты его знал? — спросил Алеха.

— Кешку Игруна? Кто ж его не знал? Из ссыльных. Бедовый был парень. В клочья рубили мы с ним семеновцев, только погоны летели. Шашкой ему у Хрустального озера мизинец отсекли. Вместе с ним и на «Ангаре» кочегарили. Вместе пошли и в разведку на шлюпке, в Большие Коты. Пулеметы ударили — ну его, значит, Кеху, и развалило пополам — впереди сидел, а меня не тронуло. Привезли мы его сюда, салют из винтовок дали, в землю опустили. С тех пор вот и лежит здесь.

Дедушка пошел дальше. Алеха за ним. Медленно, затаенно. Вокруг стало так невыносимо тихо, что было отчетливо слышно, как хрустят под черными дедушкиными катанками сухие травинки, тонкие лиственничные веточки, как громко пульсирует в висках у Алехи кровь. Кто же знал, что все это, такое мертвое для него, такое ненужное и пугающе далекое, для дедушки полно смысла, живо и незабываемо.

Через час они по той же полузаросшей дороге неторопливо спустились в поселок. Алеха уже не испытывал жутковатого, тягостного чувства от посещения кладбища. Он шел рядом с дедушкой, но это уже был не тот дедушка, дряхлый и безмолвный, с которым он жил столько лет, не тот, с которым он сегодня утром отправился на кладбище. Да и он, Алеха, был не совсем тот.