Жил человек - [21]

- Ого, вы и про него уже знаете? - не то удивляется, не то одобряет Голованов.

- Слышал. Только, он по-моему, - майор.

- Все майоры имеют тенденцию становиться подполковниками, - смеется Голованов. - Один пораньше, другой позже. Этот - пораньше многих. Серьезный мужчина: летчик-испытатель. А приходил он, знаете, зачем?

Надумали они там, все сообща, ходатайствовать, чтобы детдому присвоили имя Орлова.

- А что - здорово! И как вы?

- Мы поддержим. Будем обращаться в область, возможно - в министерство. Штука эта не такая простая.

Сам факт - примечательный. Вам, по-моему, - пригодится.

По правде говоря, до сих пор толком не знаю, что пригодится, а что нет. Хотя, конечно, досадно, что не довелось с Черняком встретиться. Интересно все-таки как бывает: Орлов - боевой офицер, имел много наград, а помнят, чтят его прежде всего как директора детского дома, воспитателя. Чего бы, казалось, необыкновенного, особенного - не говорю уже, героического - в его совершенно мирной негромкой профессии? Не побеждал на рингах, не бросался в горящий дом, спасая стариков и детей, не схватывался с вооруженными бандитами, не совершал ничего другого подобного - о чем под броскими заголовками любят писать газеты. Нет, привычно, буднично делал свое дело, тоже, на первый взгляд, - будничное; благоустраивал помещения, -выколачивал всякие лимиты, провожал в самостоятельную дорогу воспитанных а детдоме ребятишек и - навсегда остался в благодарной памяти людей, больше того - остался с ними. Позже, когда я наедине задумаюсь над этим невольно вспомню другого человека, занимавшего когда-то в области высокий пост. Был он излишне жестким, грубоватым, работать с ним было нелегко, беспокойно, но и теперь, когда его уже нет в живых, любой из нас в городе скажет, что это при нем пошел первый троллейбус, поднялись на центральной улице медово-цветущие липы, что в конечном итоге жизнь всегда измеряется одной безошибочной мерой - содеянным и оставленным тобой...

- Давайте-ка со мной в один колхоз съездим, а? - неожиданно предлагает Голованов. - Как у вас со временем?

- До вечера, в общем, свободен.

- Вот к вечеру и вернемся. Тут недалеко - всего-то километров пятнадцать. "Знамя труда". Гарантирую - не пожалеете. Лучшее хозяйство района, председатель - фигура.

- Кто?

- Буров, Андрей Андреич. Двадцать три года председательствует. Бессменно.

- Так это о нем сегодня ваш Андрей Фомич говорил? - как можно невиннее осведомляюсь я, довольный тем, что теперь-то можно удовлетворить любопытство, выяснить суть немногословного конфликта, непредусмотренным свидетелем которого стал.

- О нем. Ерундовина какая-то получилась... - Чуть поколебавшись, Голованов откровенно объясняет: - Напился среди бела дня. И что удивительно - человек-то трезвый, уважаемый. А нынче насчет этого - сами понимаете. Первый спрос - с руководителя. Фомич вон с места в карьер - на бюро хочет. Что-то там не так, поглядеть надо.

- Так я же вам помешаю?

- Ну, почему же? Познакомитесь, поговорим. Потом... - по молодому, резко очерченному лицу Голованова пробегает улыбка, он берет сигарету, потом, допустим, покурить сходите. Тем более что Буров-то не курит.

- А Андрей Фомич давно здесь?

- Давненько. Двух секретарей пересидел. И меня, бог даст, пересидит.

- Хороший работник? - допытываюсь я.

Теперь у Голованова улыбаются одни глаза - умно, все понимая и вроде подтрунивая: чего вокруг да около ходишь, так и спрашивай - что, мол, за человек? Отвечает по-прежнему прямо, разве что повнимательней отбирая слова:

- Район знает назубок. Большой опыт. Ну, может, с несколько устаревшими методами, - на мой взгляд...

Выкатившийся из кирпичного коробка "газик" привечает недолгой прохладой, через несколько минут брезентовые бока становятся горячими. Позади остается северная окраина Загорова; перестав подскакивать по выбитой мостовой, машина мягко бежит по накатанной проселочной дороге, широко распахиваются поля, уходя в слюдяную блескучую даль горизонта. Пожилой шофер молчалив, по его взмокшей морщинистой шее стекают капли пота; сосредоточенно помалкивает и Голованов, готовящийся, должно быть, к предстоящему и малоприятному, надо думать, разговору.

Не останавливаясь, лишь скинув скорость - чтобы не придавить купающихся в придорожной пыли кур, проезжаем село; чем-то оно - разморенной ли полуденной тишиной, притомившимися на жаре корявыми ветлами, одинокой ли фигурой старика, сидящего в тени на бревнышке, - чем-то оно будит что-то забытое, воскрешает картины далекого детства, и оттого непонятно тревожно и сладко становится на душе. Друг против друга, через дорогу, стоит каменная, без колокольни церквушка с висячим замком на кованой двери и новенький, из стекла и бетона, магазин, с таким же внушительным, обеденным, замком, - оглядываюсь на них, как на давних добрых знакомых, усмехаясь про себя. Стоят, мирно соседствуя, несут свою службу людям и не ведают, какие вокруг них - образно говоря - разыгрываются порой в нашем литературном мире жаркие баталии. Когда критики обрушиваются на тех, кто в своих писаниях тоскует о былой деревне, вернее, - о том, что, отмирая, по давности и ненадобности, уходит из нее. И похваливает тех, кто, не замечая этого, рвется вперед. Тем самым, по-моему, впадая из крайности в крайность. В жизни все сложнее и все одновременно проще. О ржаном подовом каравае, выпеченном на обзоленных капустных листах, хорошо жалеется тогда, когда булочные полны подрумяненных в электропечах буханок и батонов. Приятно посидеть у печки, глядя на огонь, - как недавно сидел я у Софьи Маркеловны, - зная, что самому тебе не нужно колоть дрова и тащить их из сарая. Сердцем, подсознанием, всем самым потаенным в тебе жалеешь то, что уходит, - разумом гордишься, радуешься переменам, несущим людям облегчение, удобства, новый уклад и возможности. Вероятно, по-своему скорбит, печалится даже дерево, скидывая осенью листву, но, скидывая, оно - растет.