Жил-был кудесник - [11]

Почистив зубы мылом и умывшись, я всё-таки ножницами коротко подстриг бороду - уж больно непрезентабельный вид она имела, - кое-как разгладил мокрыми ладонями рубашку и вернулся на кухню. Вода в чайнике закипела, и я, разбавив её настоем липового цвета, выпил две чашки не очень приятного без сахара напитка. К варенью притронуться не решился, оставив его гостьям. Чем-то же их кормить надо? Поставив на стол рядом с банкой варенья пачку вермишели, я написал записку: "Сварите вермишель, а в холодильнике возьмите консервы".

Вот вроде бы и всё, что я мог им предложить. Пора на работу. Ах да, забыл о любимице. Я достал из холодильника колбасу, отрезал тоненький ломтик, мелко накрошил его на блюдце и поставил блюдце на пол у окна.

- Шипуша, кушать! - позвал я. Обычно слово "кушать" оказывало на кошку магическое действие, и она стремглав, где бы ни находилась, мчалась к блюдцу, стуча когтями по линолеуму. Но на сей раз кошка из-за холодильника не вышла. Обиделась.

- Тогда пока, - сказал я ей, оделся, осторожно, чтобы не хлопнула дверь, вышел из квартиры и пешком направился в институт. Раньше на работу ездил троллейбусом, но теперь общественный транспорт стал мне не по карману.

Осень в этом году грянула неожиданно и сразу, и намного раньше календарного срока. С дождём, холодом и ветром. Небывалые для конца августа в наших краях крепкие заморозки превратили не успевшие пожелтеть листья в зелёные тряпицы, и они висели на деревьях ослизлыми уродливыми сосульками. Шальной ветер раскачивал их, слепляя листья в тяжёлые бесформенные гроздья, а затем срывал эти гроздья, и они падали на асфальт с неприятным чмокающим звуком. Кучки тёмно-зелёной слизи противно, как слякоть, расползались под ногами, но никто листья не убирал.

Оскальзываясь на киселе из зелёных листьев, я шёл вдоль когда-то оживлённой, запруженной транспортом, центральной улицы. Сейчас по ней лишь изредка на бешеной скорости проносились легковые иномарки, да совсем уж редко проползал битком набитый людьми обшарпанный отечественный троллейбус.

У городского парка я свернул на дамбу и пошёл между прудами. Когда-то вдоль них, налезая друг на друга, ютились шахтёрские мазанки времен царизма, непонятно по какой причине называемого ныне просвещённым. Стоки нечистот со дворов мазанок настолько загадили пруды, что превратили их в зловонные болота. При социализме мазанки снесли, пруды почистили, вдоль берегов посадили парк, и через тридцать лет в прудах наконец появилась рыба, а в камышах даже стали гнездиться утки. Сейчас, похоже, оздоровлению центральной зоны города пришёл конец. Парк начал активно вырубаться якобы под застройку коттеджами для шахтёров, изъявивших будто бы во время последней забастовки желание вновь обосноваться на берегах прудов. По крайней мере так объяснял горсовет. То бишь, муниципалитет. Так я и поверил этой басне. Откуда шахтёру взять сумасшедшие деньги на строительство коттеджа, если в месяц он зарабатывает столько, сколько пронырливый спекулянт заколачивает за день, перепродав два-три ящика маргарина (того самого, который я так и не отоварил по талонам) в сопредельное независимое государство.

Впрочем, что мне сейчас до проблем воротил из муниципалитета? Мне бы поесть чего-нибудь, да гостей накормить... Что им та вермишель, да две банки консервов? И тут, уже подходя к институту, я внезапно подумал: а зачем я поставил консервы в холодильник? Это нелепое действие вызвало у меня улыбку, и на душе вдруг стало необычно хорошо. Как в юности. Как иногда мало нужно человеку для хорошего настроения.

Не заходя в лабораторию, я прямиком направился к директору. Как всегда с утра он проводил совещание, и я, немного поболтав с секретаршей, сел и тут же в приёмной написал заявление на недельный отпуск за свой счёт. Так что, когда директор освободился, я, как говорится, был во всеоружии.

- Можно? - спросил я от дверей, зайдя в кабинет.

Директор угрюмо кивнул, не поднимая головы и не отрывая взгляда от бумаг на столе. Свою фамилию Хмурый он оправдывал на все сто процентов. Его мрачное, синюшное то ли от какой-то болезни, то ли просто от душевной жёлчи лицо невольно наводило на мысль, что перед тобой либо отпетый человеконенавистник, либо отчаявшийся самоубийца - столько в его лице было открытой неприязни и отвращения к окружающему миру.

Я подошёл к столу и протянул директору заявление.

- Здравствуйте, - сказал я.

- Садись, - буркнул он вместо приветствия.

Я сел.

- Сдашь аннотацию за квартал, и можешь идти в свой отпуск, - прочитав заявление, тяжело обронил Хмурый, по-прежнему не поднимая на меня взгляда.

Я нормально реагирую, когда ко мне обращаются на "ты". То есть, когда собеседник общается со мной на равных, без проявлений высокомерия или уничижения. Кем бы ни был собеседник - бомжем, или министром. Моего же директора мне всегда хотелось одёрнуть. Корректно, с чувством собственного достоинства объяснить, что какой-никакой, а я всё-таки член Союза Писателей, что в табели о рангах несколько выше, чем его кандидатская степень. Но я никогда этого не делал. Внутренне морщился, но молчал. Мало того, знал, что никогда не скажу ничего подобного. Воспитание не позволяло, хоть и получил я его не в кадетском корпусе.