Жестяной пожарный - [7]

И вот гром грянул: я зашел от нечего делать в универмаг, увидел продавщицу за прилавком и влюбился. С первого взгляда, с ног и по уши! Такого со мной еще никогда не приключалось – голова шла кругом, страсть облизывала меня и опаляла, как языки пламени корчащегося на костре грешника. Продавщица глядела на меня с доброжелательным любопытством. На ватных ногах я доплелся до прилавка, проблеял пустые слова приветствия и представился: «Эммануэль д’Астье».

Ее звали Марта. И были свидания, и были признания. После первых же объятий и бездонных поцелуев, далее которых дело не двинулось, я как честный молодой влюбленный предложил девушке руку и сердце. И Марта ответила мне согласием. Так мы стали, в собственных глазах, женихом и невестой. Свидания и объятия продолжались, мои восторженные руки без устали бродили по заповедным уголкам разгоряченного тела Марты – и тут бы ей проявить девичью инициативу, но она почему-то этого не делала. Может, она в душе была ревностной католичкой и считала, что ее тело – храм, войти в который мне будет дозволено лишь после брачной церемонии… Не знаю, что она там считала, мне было не до расспросов.

Наша любовь была роскошно декорирована садами Версаля. Бродя по их аллеям, мы чувствовали себя отважными героями романов Дюма, которых не за горами ждало великое и славное будущее. Да что там литературные герои! На фоне великолепного паркового ландшафта, этого почти неправдоподобного творения «короля садовников, садовника королей» Ленотра, застенчивая до слез Марта вольно воображала себя любимой фавориткой Людовика Четырнадцатого, а я, заведя мою продавщицу в укромный грот, усадив ее к себе на колени и дав волю рукам, смело ощущал себя хозяином грота, и фонтанов, и дворца – самим королем.

Я жил, словно в сладком тумане, совершенно ирреальном. Да и Марта в том тумане была не более чем иллюзией – до той, во всяком случае, поры, пока она не проявит в конце концов этой самой отважной инициативы, распахнет двери храма и даст мне почувствовать, что на вершине доступного нам мгновенного блаженства наше Время утрачивает очертания, рассыпается в прах и воссоединяется с Вечностью.

Не знаю, не знаю… Слухи вместе с нами бродили по садам и улицам Версаля, иногда они даже опережали нас, и мы вприпрыжку бежали за ними следом. Они мне не мешали – от счастья я был на седьмом небе, иллюзорном, впрочем, вдоль и поперек, снизу доверху, как и все остальное в нашем мире. Все, кроме, как я уже отметил, войны.

Слухи не признают границ, не знают ни стен, ни замков – они, пожалуй, наиболее свободное явление в человеческом обществе с его куцей свободой, выдаваемой за новейшее достижение цивилизации. Слухи беспрепятственно просочились и в армейскую комендатуру, и я был незамедлительно вызван на ковер к начальнику гарнизона майору Раулю д’Астье, моему отцу. Отец начал разговор по-военному строго и безапелляционно.

– Мне все известно, – сказал майор. – Я приказываю тебе немедленно расстаться с этой торговкой.

– Но я пообещал на ней жениться! – привел я аргумент в свою пользу.

– Это ты сам придумал жениться? – спросил майор. – Или она вымогала предложение и обдурила тебя?

– Сам, – признал я.

– Ну раз сам придумал, – решил майор, – сам и передумаешь.

– Я ее люблю! – не смирился я.

– Любить, – посуровел барон, – это знать. Что ты знаешь о торговке, Эммануэль?

– Всё! – сказал я.

– Комиссар полиции доложил мне, – сказал начальник гарнизона, – что она на десять лет старше тебя, что мать ее пьяница, а отец бросил семью и скрывается неизвестно где. Она тебе про это рассказывала?

– Нет, – сказал я. – Мы говорили о других вещах.

– Я женился в двадцать семь, – продолжал отец, пропуская мимо ушей мои возражения, – а тебе нет и семнадцати. Прежде чем идти под венец, я навел о невесте, графине Монталиве, необходимые справки. И наша жизнь, как тебе известно, сложилась счастливо.

– Но… – попытался я занять линию обороны.

– Никаких «но»! – отрубил майор. – Дело решено! Если ты вздумаешь вилять, торговку выгонят с работы и выселят из города. Ясно?

Вот тебе и свобода воли, вот тебе и цивилизация.

– Я хотя бы должен объяснить Марте, что случилось, – выдавил я из горла режущие, как битое стекло, слова. – Нам нужно встретиться. Это дело чести.

– Разрешаю! – сказал начальник гарнизона.

Наша встреча была полита слезами. Мы договорились видеться впредь по воскресеньям в маленькой церквушке, вдали от любопытных глаз.

– Мой отец старый человек, – утешал я подавленную ужасными новостями Марту. – Как только он умрет, мы обязательно поженимся.

Но такая размытая перспектива, вместе с моими утешениями, отнюдь не радовала влюбленную Марту. Она вполне допускала, что мой отец, барон, окажется долгожителем, и, таким образом, наш брак переместится из неопределенной перспективы в определенно долгосрочную. Чему ж тут было радоваться?

«Время – лучший врач» – это чистая правда, не в обиду будет сказано последователям Гиппократа. Время осушает слезы горя, лечит тело и душу. Может быть, на этом стоит мир – хотя бы одной ногой… Во всяком случае, воскресные походы в церковь на тайные свидания с Мартой становились все менее регулярными. Весной я поехал навестить свою сестру в Нормандию и там, на побережье, на песчаном пляже, вдруг открыл, что вокруг меня существуют и другие девушки, помимо моей торговки с ее неприступным храмом, и что многие весенние барышни ни в чем не уступают Марте, оставшейся в Версале, а некоторые даже превосходят ее кое в чем. Это открытие освободило меня от сладкого груза недавнего прошлого и восторженных клятв, и я, правду говоря, с облегчением сбросил путы воспоминаний. Прощай, Марта! Спасибо за любовь! Я запомню тебя навсегда, если только не забуду.