Жестяной пожарный - [15]

– Гильотину они еще не запустили? – спросил Элюар с обворожительной улыбкой. – Значит, плохо учатся, медленно… Не знаю, как вы, товарищи, а я в душе анархист. В душе! Всякая власть, хоть трижды народная, – против народа. «Тысячи птиц в костлявых капканах веток. Тысяча веток в когтистых капканах птиц». Власть и народ. Рисунок с натуры.

Обо мне как будто в этой товарищеской перепалке забыли, и я решил о себе напомнить.

– А почему «Геометрический… – спросил я, – …фазан»?

– А почему нет? – взялся ответить входящий во вкус спора Элюар. – Это мое предложение. Геометрия – скопление мертвых ледяных линий, их извлекают из пыльного мешка и раскладывают прихотливо. А фазан – олицетворение живой красоты, многокрасочной и, как всякая красота, неповторимой. Сочетание этих двух несопоставимых начал рождает искусство, которое, как ошибочно полагают литературные гробокопатели, может нести в себе либо чистую красоту, либо чистое уродство. Наш Риго, – он указал своей трубочкой на потягивавшего вино собутыльника, – прирожденный эстет, и он подтвердит.

– Великий русский Достоевский, – возразил на это красивый, как Мефистофель, Жак Риго, – утверждал, что красота спасет мир. Пока что в мире никто не доказал обратное.

– Красота не спасет, – с налетом меланхолии в голосе сказал Пьер Дрие ла Рошель, сидевший особняком и не принимавший участия в разговоре. – Уж если миру суждено спасение, то этим займется культура. А красота лишь подгримирует ссадины и прыщи.

В Тулоне такие разговоры были даже непредставимы, зато о Шарле Моррасе там рассуждали до упаду: в среде морских офицеров его крайне правое «Французское действие» пользовалось почетом. Монархия и национализм патриотов спасут Францию, а не красота – так думали мои прежние знакомые, и сам я был уверен в этом. Почти уверен… В любом случае надо поискать книги этого Достоевского, раз уж о нем зашла речь в литературном киоске во дворе издательства и глубокий знаток русской жизни Луи Арагон привел его в пример.

– Русский прав наполовину, – заметил я без нажима, и Арагон из-за бокала вина взглянул на меня с интересом. – Красота не спасет, но и не помешает. Красота возбуждает, как наркотик, и подталкивает к действию.

– Да, пожалуй, – откликнулся один из поэтов, которого собутыльники называли Робер. – Красота женщины, например. Или вот другое: мы все тут сидим в нашем клубе, и это красиво, иначе бы мы не рассиживались в грязном дворе под навесом. Все дело в том, что восприятие красоты индивидуально: то, что кому-то кажется прелестным, другому представляется отвратительным. И в этом красота совпадает с искусством: каждый оценивает его по-своему, и каждый прав. И все вместе не правы, потому что сумма правд не составляет истины.

– Тут ты попал в точку, – сказал Арагон, слушавший внимательно. – Если только не считать того, что истины вообще не существует. Зато существует политическая составляющая. Во всем и повсюду. Жалко, Андре Мальро сегодня не пришел – он бы со мной согласился.

Значит, и Мальро тут бывает! Я помнил его по лицею Кондорсе: старательный мальчик, подающий надежды ученик.

– Политика! Вот уж нет! – воскликнул Робер и с маху шлепнул ладонью по столу так, что бокалы подпрыгнули, а заскучавший буфетчик вздрогнул за стойкой. – Наш сюрреализм противопоставлен политике, и ты, Луи, знаешь об этом не хуже, чем мы все. К тому же Мальро не сюрреалист, а дадаист.

– Ну и что? – спросил Арагон. – При чем тут политика?

– А при том! – не отступил Робер. – Политике – нет, нет и нет! Нам с ней не по пути. Партийный поэт столь же нелеп, как евнух в борделе.

Застольные бражники одобрительно засмеялись смелой метафоре Робера Десноса.

– Мы говорили об анархии, – стараясь увести спор от опасного перегрева, я снова вошел в дискуссию. – Анархизм – это антипартия. Это организованный хаос. – В поисках поддержки я глядел на Элюара, но тот лишь загадочно улыбался, побалтывая вино в бокале.

– Организованный, – повторил Арагон. – А кем организованный? Властью! Значит, анархия не безвластное общество, а власть анархистов.

– На капитанском мостике, – привел я близкий мне пример, – кто-то должен крутить штурвал, иначе судно напорется на скалы и пойдет ко дну. Все дело в том, кто капитан и куда он ведет корабль.

– Ну вот, видите, – подал голос Элюар, – появился капитан – единовластный лидер и вождь. Кто его ослушается, будет вздернут на мачте. Матросы, хотят они того или не хотят, должны подчиняться капитану; и это и есть дружба всадника с конем. А бунт на корабле куда беспощадней, чем бунт на берегу.

– Вот-вот! – поддержал Арагон. – Анархисты заманчиво обещают равное распределение труда и содержания, они отважны и стремятся навести всеобщую справедливость – но у них нет четкой программы, и это их погубит. В России. Всех.

– А ты знаешь, Лу, кто их погубит? – спросил Элюар, но ответа не получил.

– Не погубит, – мягко не согласился я с Арагоном.

– Почему? – вопросительно поднял брови Арагон.

– Потому что только завистники гибнут в конкурентной борьбе, – сказал я без полной, впрочем, уверенности. – Анархисты лишены зависти, это чувство для них рудимент, табу. Не уверен, что они помнят о зависти Каина к Авелю и о первобытной конкуренции братьев – и к чему все это привело. А я помню! Одно-единственное живое движение, сохранившееся с допотопных времен, – анархия.