Жестяной пожарный - [12]

Вскоре после нашей первой, сказочной встречи она сказала мне, что врачи обнаружили у нее туберкулез. Процесс шел бурно, моя Любовь теряла силы и таяла на глазах. Я отдавал себе отчет, что тесное общение с нею более чем опасно: инфекция может перекинуться на меня и привести к непредсказуемым последствиям. Естественно, я и не думал отказываться от свиданий с Любовью, несмотря на ее предостережения и опасения. Я должен был оставаться с нею, иной ход событий казался мне предательством, на которое я никогда бы не согласился.

Для наших встреч и ежедневного ухода за больной мне требовалось время, и флотское начальство готово было мне его предоставить. Отпуск на месяц, потом еще на один, потом на три месяца. Потом появилась тревожная новость: я заразился туберкулезом, форма покамест легкая, но и мне теперь потребуется лечение и отдых. Еще три месяца отпускных, еще месяц. За год я провел на действительной службе два месяца. Немного для бравого морского офицера. Во всяком случае, в глазах начальства.

Мы с Любовью, как две больные тени, блуждали по улицам Тулона, сидели на лавочках приморского бульвара, руководствуясь врачебным наставлением: туберкулезный больной должен отдыхать не оттого, что устал, а для того, чтобы не устать. Молча смотрели мы на гавань и убегающие вдаль корабли, обреченно понимая, что будущего для нас не существует и развязка близка. Все мы стоим в живой очереди за смертью. Смерть сильней жизни, сильней любви. Смерть идет своей дорогой, и только чудо может победить неизлечимую болезнь, уберечь от всесильного конца. Но чудо не приходило, а болезнь правила бал: туберкулез косил людей, как свинцовый град войны. И только мой друг опий скрашивал эту ужасную картину.

Гнилой осенью болезнь унесла мою Любовь, она умерла у меня на руках. И тут, с опозданием, явилось чудо – я пошел на поправку! Мои флотские приятели не верили своим глазам: в те времена исцеление от чахотки случалось настолько редко, что казалось явлением сказочным, сверхъестественным. Я и сам, не пришедший еще в себя после смерти Любови, так его воспринимал. Лекари, беспомощные, в сущности, в борьбе с туберкулезом, предписали мне длительный восстановительный период, не ограниченный временными рамками, – год, полтора или более. Восстановление, само собой разумеется, должно было произойти за счет флота, которому своими непрерывными отпусками по здоровью и семейным обстоятельствам в минувшем году я уже изрядно осточертел. Но и флот с моей незадавшейся, пошедшей вкривь и вкось офицерской карьерой мне надоел до чертиков: я разлюбил море, и эта юношеская любовь никогда уже ко мне не вернется.

Мое военное начальство, можно быть уверенным, смотрело на меня критическим оком: чахоточный моряк, пусть даже непостижимым образом излечившийся и избежавший объятий смерти, не сможет стать жемчужиной морского офицерского корпуса. Так не лучше ли избавиться от него раз и навсегда и поставить точку на несостоявшемся романе этого неудачливого прапорщика второго класса с морем! Пусть себе топает дальше по устойчивому берегу, а не по плывущей враскачку палубе корабля.

Правду сказать, я придерживался того же мнения. В конце концов, свет клином не сошелся на водных хлябях, есть еще и земная твердь с ее лесами и городами, с ее художниками и поэтами, которые и не думают ходить строем, как гуси, не делят божий день на вахты и не пробуждаются ото сна по звону судового колокола. Оценивая ход событий, набирающих скорость, я склонялся к тому, что дело необратимо идет к расставанию с воинской службой, что с уходом Любови пришел конец военно-морскому этапу моей жизни и теперь я смогу без остатка посвятить себя литературному труду. Трагическая смерть моей Любови подвигла меня на благословенные поэтические муки: в облаке опиумного дымка я, не разгибаясь, забывая о сне и хлебе насущном, корпел над стихами, сочившимися из меня, из самой глубины моего сердца, горячего от слез.

Окончательное решение о разрыве с морем, которому я не только не препятствовал, но, напротив, содействовал по мере сил и возможностей, должно было быть одобрено высшим флотским начальством. На высоком начальственном столе скапливались характеристики на меня и отчеты о моем поведении и состоянии здоровья. Как это ни чудовищно, но были среди бумажек и такие, где моя чахотка расценивалась как притворство, симуляция, разыгранная ради увольнения из вооруженных сил, и даже болезнь и смерть моей Любови подвергались позорному сомнению… Прошли годы, прежде чем я научился не удивляться человеческой подлости: даже у ангелов во плоти находятся недоброжелатели и злопыхатели. Мир устроен несовершенно, и как раз в этом, быть может, скрыта тайна его жизнестойкости. Так да здравствует же несовершенство мира!

Терпеть не могу числа, составленные из цифр; я уже упоминал об этой моей особенности. Хронологический ряд, даты рождений, помолвок и смертей, дни именин, наконец, ежемесячные доходы и ежедневные расходы – вся эта видимость порядка превращает рукопись Жизни в бухгалтерскую книгу. И все же цепкая память удерживает кое-какие случайные даты, вместо того чтобы растворить их в себе без остатка и следа.