Жестокость - [5]

Кто бы и что бы ни сказал, эти два неверно-блестящих выпуклых глаза тут же скользили по другим, ища ответа: так ли сказано или нет, в насмешку это или серьезно, умно это или глупо?.. И только тогда успокаивались на чем-нибудь одном эти глаза, когда схватывали общее впечатление от сказанных слов, и, если оно было "серьезно", - сами становились серьезными, если же "в шутку", - смеялись. Это были очень беспокойные, шарящие глаза; но так же беспокойны были и тонки мускулы на его лице, на котором никак не могло прочно улечься ни одно настроение: подозрительность явная была в нем ко всем настроениям вообще и к их прочности.

Что бы ни начинал говорить он сам, он все начинал со слова, казавшегося ему совершенно бесспорным, всегда и везде уместным, в которое он поверил, как в любую строку из таблицы умножения, - со слова "товарищи"; и видно было, что десятки тысяч раз за свою недолгую партийную жизнь успел он сказать это слово, но когда говорил: "товарищи!" - то, странно, - делал ударение то на "ва", то на "щи".

Третье лицо было крупное, с квадратным подбородком, широкое к вискам, похожее на опрокинутую пирамиду, мясистое, светлоглазое, большеносое, очень полнокровное, близкое к русским лицам, но в чем-то не вполне ясном, однако бесспорно - не русское лицо.

Это там, в былой Курляндии, около Тальсена, в сосновом лесу, на мызе, сыто рос этот плечистый, здоровый чистяк латыш, высокий, как сосна среди сосен. Это там, где так много озер кругом, и к озерам на водопой выходят из лесу пугливые дикие козы, но в озерах нельзя было ловить рыбу, и нельзя было в лесу охотиться на коз.

Можно было арендовать землю у барона и оставлять ему обработанные поля и устроенные мызы, если не можешь выполнить договор, или идти батраком в его имение, или служить на его лесопилке.

На одной такой мызе рос и он, и, когда был совсем маленький, его друзьями были добродушная, мягкая, серая мурчалка-кошка Фиуль и облезлая старая канарейка Фогель Ганс, тоже добродушное, давно привыкшее к людям существо, и все кругом его было доброе, добротное, добродушное: и сама широкая изба на мызе, и широкие вдоль стен крепкие дубовые лавки, и широченная печь, из которой так часто и так вкусно плотно пахло круглым и мягким ржаным хлебом, и широкоплечая грудастая мать, и исполин отец, и два старших брата - Карл и Ян, как два хороших дубка, и, наконец, все эти слова родного их языка, полноголосые, круглые, упругие, как литые резиновые мячи, которыми они перебрасывались неторопливо:

Куа?.. Ну йя!.. Нэ кас нэбус!..

(Что?.. Ну да!.. Ничего не будет!..)

Но говорили в семье и по-немецки, так как край был искони немецкий, и даже по-русски, так как отец его долго служил в солдатах.

Ему было тогда семь лет, когда началось восстание против господ... Теперь, когда ехал он на форде, ему шел двадцать первый, но помнил он хорошо и хранил в памяти свято тот год.

Когда, в отместку за разоренные и сожженные замки баронов, край наводнили казаки и драгуны, Карл и Ян стали "лесными братьями", и тогда, в семь лет, окончилось его детство.

Их мызу сожгли казаки, отца и мать погнали нагайками прочь. Поспешно убегая вперед по вязкому снегу, он оборачивался испуганно назад посмотреть на то, как горит их изба... и старый Фогель Ганс и Фиуль... Отец вел в поводу лошадь, мать - ревевшую в тревоге пеструю комолую корову... Больше ничего не позволили взять, - даже саней. Сам барон приказал сжечь мызу: он не хотел их терпеть еще два года до срока аренды.

И зимою, втроем, плохо одетые, пошли они в другой приход, и от холода и усталости он плакал тогда: он был еще ребенком и хотел, чтобы ему сказали, зачем русские сожгли избу и что им сделали Фиуль и Фогель Ганс.

И была одна такая ночь... это уж весною, когда отец устроился батраком у Рысиня, своего шурина.

Он спал на лавке, маленький, и проснулся вдруг среди ночи, и не в силах еще был открыть тяжелых глаз, но слышал, даже вслушивался в полудремоте, даже узнавал чей-то близкознакомый голос:

- Я порядочно тащил творогу и хлеба, - все-таки он был хороший малый, этот лесник, - говорил кто-то очень знакомый: - Вот, думаю, обрадую Карла... и всех наших...

Он поднял голову, маленький: Карла... Какого Карла?

- Оставалось мне идти шагов сорок, ну, пятьдесят до шалаша... смотрю...

Замолчал вдруг говоривший, потом продолжал тихо:

- Их всех четверых, должно быть, сонных захватили... У всех уж были связаны руки... И у Карла...

Сердце начало как-то ходить кругами, и глаза маленького открылись вдруг широко, смаху...

Только луна светила в окно, - нельзя было различить, кто же это говорит так тихо и так почему-то страшно: "И у Карла"...

- Восемь человек драгун было... Я остановился в кустах и... смотрел... Что же я мог сделать один? Их было восемь!.. Я думал стрелять, выставил браунинг... А Карл... а Карл сказал в это время: "Кто попадет мне с одного выстрела в сердце, получит золотые часы!" Он был совсем молодец, наш Карл!.. Хоть бы немного струсил... Ни капли!

Маленький сел на лавке: "наш Карл"!..

- Видно было, что застали врасплох: драгуны были не злые, - не ругались, не кричали... А один, унтер ихний: где, говорит, у тебя часы? - За голенищей, - Карл говорит, - в правом сапоге. - Унтер полез за голенище, вынул часы... Это из Нейгофа были часы, из замка... Часы были большие, крышки толстые... Открыл унтер крышку, посмотрел... А Карл: