Жестокость - [10]

И когда, лет через восемь, поступил он в здешнюю земскую больницу помощником ординатора, а потом стал ординатором сам, все в городе знали, что он - левый, и говорили с ним не о болезнях, а о политике.

Вместе с интеллигентностью он передал своему сыну и левизну, и это он, сын, смутил, - к удовольствию отца, - законоучителя гимназии дерзким для первоклассника вопросом:

- Батюшка!.. Хотел бы я знать, - если бог всемогущ, то зачем ему нужны ангелы?

Батюшка затопал ногами и выгнал его вон из класса, и с этого дня, десятилетний, он стал атеистом.

Детства у него не было, - только проблески детства, - намеки...

Салазки с розовыми пятнышками и кружочками, - изделие какого-то кропотливого кустаря... Привязать к ним веревочки и мчаться с ними до желтого древнего деревянного дома виннозаводчика Чурина по Большой улице и потом скакать по Дубовой целый квартал. Это утром рано, еще до уроков... Мороз... Он трещит под ногами, леденит щеки, щиплет уши даже под башлыком, захватывает дыхание, но гонит вперед надежда увидеть маленький красный флаг. О, это глубоко-правый красный флаг, и висит он на будке городового, когда мороз доходит до 25, но значил этот красный флаг тогда то же самое, что и гораздо позже, именно, - что можно не ходить в класс.

Однажды была беленькая девочка, в белом капоре, с белым кудрявым пуделем впереди и с чопорной, тоже белой, фрейлен рядом...

Эта девочка была его первая любовь. Он знал, что она - дочь богатого помещика Арапова, семья которого жила эту зиму в своем доме на Большой, и он любил в этой маленькой красавице все: ее важную походку с развальцем, ее пухленькое, но большое, породистое лицо, ее белый изумительный капор с бантиками из либерти, ее муфту из длинного белого меха, даже ее пуделя с необыкновенными человечьими глазами, гордо носившего свой ошейник.

Она гуляла в двенадцать дня исключительно по Большой, отнюдь не сворачивая на Дубовую, где обитала разная городская мелкота, даже сапожник Афанасьев и портной Сорокин.

Тогда еще не ходивший в гимназию, он впервые стал мучиться жаждой свиданий. Он появлялся со своими салазками задолго до двенадцати и ждал, когда она выйдет из дому, на воротах которого лежали два гипсовых льва с отбитыми носами.

Когда показывалась она, он делал вид, что смотрит куда-то в сторону, на вывеску "Курсы рисования", но видел только ее.

Впервые тогда он стал заботиться о том, чтобы вязаные варежки его не были порваны и если замечал дырку, то с вечера отдавал сам штопать их няньке Арише. Но так часто рвались они, что он привычно прятал руки назад, когда она проходила, выставляя вперед салазки, которыми он гордился.

Он долго искал возможности заговорить с маленькой красавицей. Когда ее не было, это казалось ему так просто, но лишь только она проходила, в нем застывали все возможности и все слова.

Однажды все-таки он решился крикнуть ей, запинаясь и сильно краснея:

- Хочешь, я тебя покатаю?.. Садись.

Она поглядела удивленно на него и его салазки, пожала плечиками, обиженно выпятила хорошенькую, круглую нижнюю губку, взглянула на фрейлен... Фрейлен сказала гневно и презрительно: - Пфуй! - взяла за руку девочку и повернула назад, чмыхнув длинным, белым на морозе носом, а так как пудель шел впереди, то она крикнула ему: - Лорд! Иси!.. - Лорд обернулся и, проходя мимо него, посмотрел явно уничтожающим взглядом.

И они ушли, трое белых, чинно гулять по Дворянской, где пока еще не было столь дерзких мальчишек, а он усадил в салазки своего плюшевого мишку (тогда только что появились и были в моде эти мишки) и остервенело катал его по Большой и Дубовой и вновь по Большой, пока не потерял где-то.

- Вот я тебя высеку за это, - сказал отец вечером.

Он знал, что не высечет, но ему не нравилось даже самое это слово "высеку".

- За что? - спросил он угрюмо.

- Чтоб ты не терял дорогих игрушек, болван!

- Я не люблю этого! - сказал он мрачно.

- Еще бы!.. Гм... "Не люблю"! Скажите, пожалуйста!.. Что же ты любишь?

Ему хотелось сказать: "маленькую девочку в белом капоре. Только девочку в белом капоре, - ту, что гуляет с сердитой фрейлен и кудрявым пуделем"... Но он сказал задумчиво и кротко:

- Жареную картошку.

Потом долго над ним смеялись и отец, и старшие братья, и сестра Варя, а он - плакал, плакал оттого, что уж перестала гулять по Большой улице она, девочка в капоре.

Но была у него в детстве еще любовь: птицы. За то ли любил он их, что они были многокрасочны, за то ли, что они были непостижимая тайна, или за то, что летали, а он не мог, только он без ума был зимою от черноклювых снегирей, розовых, как пасхальные яйца (это были его райские птицы, он видел их редко), и щеглов (это была его ошеломляющая радость). Снегири подбирали в снегу упавшие с никлых берез сережки, а щеглы шелушили шишки репейника, и когда он видел их, то затаивал дыхание, чтобы их не спугнуть, становился на цыпочки и смотрел, смотрел, только смотрел, не отрывая глаз.

И когда все-таки, слишком недоверчивые к людям, они улетали, пугаясь, каким горючим горем это ему казалось!

- Улетели! - жаловался он, весь в слезах, няньке Арише. - Я им совсем ничего, я их ничем, никак, а они... взяли и улетели!