Жестокое убийство разочарованного англичанина - [3]

И он ушел; оделся, заехал к себе на квартиру, а потом улетел, не позвонив и не написав ей. Девица в Венеции была местью, тщетной местью, о которой он пожалел, еще лежа с ней в постели. А когда Шон вернулся, Маргарет все знала: Мэссингем был в курсе и рассказал Рэнделлу. А тот рассказал ей. С тех пор они разговаривали только по служебным делам. Она смотрела на него даже не холодно. Просто безразлично, как будто между ними никогда ничего не было. Иногда по ее губам Шон догадывался, что она чувствует: она чуть-чуть сжимала их, когда они встречались, разговаривали.

Почему я не ухожу, думал он. Ну почему, почему?

«Давай работать вместе, – предложил ему как-то Ник-коло. – Мы же с тобой сумасшедшие, вкалываем за гроши на тупые, ни к черту не годные правительства, которые вышвырнут нас, как стряхивают пепел с сигареты, когда мы не будем им нужны. – Как майора. – Подберем несколько человек вроде нас с тобой, Джованни mio[3], обученных, опытных, без иллюзий. Мы сможем как следует заработать, это я тебе обещаю. И никаких предательств и прочих неприятных вещей. Обычный бизнес».

Иными словами, промышленный шпионаж. Никколо не давал Шону заснуть до четырех утра в их последнюю встречу, старался убедить его. Почему он не дал уговорить себя лейтенанту отдела «С» итальянской контрразведки Никколо Туччи, который гоняет на маленьком «фиатике», испытывая при этом чувство жестокой ненависти, и мечтает о «мерседесах» и крупных покорных женщинах? Почему? Он был бы хорошим партнером, хорошим компаньоном.

Из-за майора? Я прямо как ребенок, думал Шон, сцепив зубы, прижав к ним костяшки кулаков. Почему я всегда должен на кого-то опираться? Почему я выдаю отсутствие смелости за преданность делу, за служение идеалу? Пустота в душе Шона была как кромешная тьма, как мука, он засунул костяшки пальцев в рот, чтобы не застонать, не привлечь к себе внимания в этой притихшей часовне, где в полутьме царствовала благородная смерть зажиточного пригорода.

Не такие ли чувства испытывал покойный телепродюсер Олаф Редвин, когда взял револьвер в правую руку на маленькой полянке и снес себе пол-лица? «Человек не должен много думать, – сказал как-то Никколо, – а то неизбежно покончит с собой. Поэтому-то господь бог и создал женщин». Тут он вперил свои страждущие масленисто-черные глаза в спину какой-то немецкой актриски, которая проходила в это время по улице мимо их столика в ресторане «Флориан».

Та же пустота? Та же тупая боль? Зачем же я вернулся?

– Сейчас мы предадим огню тело нашего дорогого брата. Делаем мы это в уверенности и в надежде…

Надежде на что? Шон закрыл глаза, чтобы не видеть, как гроб медленно, на скрытых колесиках, заскользил к квадратным медным дверцам. Вдова зарыдала громко и неожиданно – рыдания, страшные в своей реальности после деланного профессионального сострадания священника, разорвали тишину. Гроб исчез, медные дверцы закрылись, пряча отблески огня.

Священник повысил голос, проливая бальзам на души собравшихся:

– …славного возрождения вечной жизни.

Мужчина с жидкими светлыми волосами обнял вдову за плечи, на секунду прижал к себе.

– Давайте помолимся.

Спустя пять минут все уже стояли на улице в слабых лучах предвечернего солнца. Двое мужчин безраздельно завладели вдовой и пожилой женщиной – тот, что был рядом с вдовой в часовне, и другой, более могучего телосложения, с бронзовым загорелым лицом и густыми черными усами. Лысый был бледен, явно нервничал, держался напряженно. Толстый молодой мужчина прервал их разговор, схватив обеими руками затянутую в перчатку руку вдовы, он произнес:

– Это ужасно… представить себе нельзя… но если можно чем-то помочь… – У него был высокий и громкий голос. Рядом с ним стояла девушка с таким видом, будто оказалась здесь случайно. Отвернувшись от остальных, она смотрела на часовню.

Шон подошел ближе, вроде бы дожидаясь своей очереди выразить соболезнование вдове. «Не могу подсказать тебе, что надо искать, – сказал ему майор. – Я даже не уверен, что тут вообще что-то есть».

У девушки было крупное, широкоскулое лицо, очень бледное под черной мантильей, и тяжелая копна волос. Сейчас, когда солнце упало на них, они оказались совсем не черными. Скорее, цвета закопченной красной меди. Она в упор посмотрела на Шона, затем отвела взгляд, так и не увидев его. В ее зеленых, раскосых, почти как у китаянки, глазах стояли слезы.

На ней было свободного покроя черное полотняное пальто, под ним – темное облегающее платье; малейшее движение выявляло богатство форм, некое смуглое великолепие. Более чем просто одна из числа «друзей с телевидения»? Она подняла руку, натянула черную кружевную мантилью на лоб, затеняя глаза и часть лица. У нее были красивые мягкие полные губы. Любовница Редвина? Ни один человек, имея такую любовницу, не покончит жизнь самоубийством… разве только она бросит его. «Поэтому-то господь бог и создал женщин».

Молодой толстяк без лишней деликатности схватил ее за руку и потянул прочь; его маленькие, блестящие подозрением глазки, похожие на две смородины в жиру, на мгновение встретились с глазами Шона.

Они подошли к красной спортивной машине дорогой итальянской марки, толстяк что-то зло зашептал девушке. В повороте его головы, сгибе руки, которой он буквально втолкнул свою даму в машину, сквозило не просто плохое настроение человека, уезжающего с похорон. Откидываясь на спинку сиденья черной кожи, девушка еще раз встретилась взглядом с Шоном. Похоже, разговор был о нем. Кто этот молодой толстяк – ревнивый нелюбимый муж? Машина рявкнула, рванулась с места; водитель, намеренно не замечая Шона, опасно развернулся совсем рядом, чуть не задев его ноги широким крылом. Но пассажирка обратила на Шона внимание – в ее раскосых глазах читалось нечто большее, чем любопытство.