Жестокий спрос - [24]

Я так хочу, чтобы лето не кончалось,

Чтоб оно за мною мчалось…

— Сидите?! — не переведя запаленного дыхания, прямо с порога, быстро-быстро затараторила Шаповалиха. — А соседи концерт кажут чище телевизора! Целую спектаклю ставят! Дерутся у Файки! Давай скорей!

Иван Иваныч с Натальей Сергеевной переглянулись и поднялись из-за стола.

Вася колотился в двери, дом по-прежнему отзывался дребезжанием в окнах, и все еще брела по переулку к своему дому, покачиваясь и оскальзываясь в грязи, Галина.

— Тут война целая. — Иван Иваныч озабоченно нахмурился. — Ишь, как ломится, лихорадка.

— Господи, и каждый божий день, одно и то же! — Наталья Сергеевна хлопнула себя по бедрам. — А эта-то нажралась, ноги не волокет, совсем с ума посходили!

Тут подошли еще два соседа, Илья Жохов и Кузьма Дугин, остановились и стали смотреть.

Бабка Шаповалиха, по очереди заглядывая всем в глаза, торопилась рассказать:

— А я иду мимо, слышу ругань, ну, думаю, концерт будет. Как в воду глядела. Ишь, ишь чо вытворяет!

Огромный Илья Жохов сверху вниз глянул на старуху, недовольно буркнул:

— Ты, бабка, как та затычка, к каждой бочке поспеешь.

— А я чо сказала, неправду иль как?

— Бегаешь тут, язык чешешь. Эти дураки рехнулись, а ты и рада. Иван Иваныч, ты там в сельсовете в комиссии какой-то. Куда глядите, давно надо за шкирку взять.

— Давно, Илья, надо, давно пора.

— Господи, да что вы за люди?!

Все стоящие в переулке разом оглянулись на этот громкий и заполошный крик.

Кричала еще одна соседка, Домна Игнатьевна. Кричала и бежала по переулку, грузно переваливаясь на толстых ногах. Тяжело отдыхиваясь, ни на кого не глядя, она вбежала в ограду через настежь распахнутую калитку, хватаясь за перила, взобралась на крыльцо.

— Васька! Перестань, паршивец! Слышишь, перестань!

Удары в дверь прекратились, в избе установилась тишина, а потом Вася спросил:

— Кто там?

— Я это, тетка Домна. Перестань, слышишь!

— Все, не буду, — тихо, едва слышно, донеслось из дома.

Домна Игнатьевна откинула защелку, обернулась.

— Ну, чего встали? Цирк вам?

— Хлешше цирка. — Иван Иваныч сдвинул на затылок фуражку, почесал лоб и добавил: — Ну и народ пошел!

— Нечего с ними чикаться! — Жохов даже сплюнул от досады. — Давно вздрючить надо. Какого вы там смотрите?!

— Придется решать.

Из дома, куда следом за Домной Игнатьевной вошла и Фаина, не доносилось ни звука. Соседи по одному разошлись. Последним, то и дело оглядываясь, уходил Кузьма Дугин, не сказавший ни слова. Осталась лишь одна Шаповалиха: надо же было узнать, чем все кончится.

Домна Игнатьевна с испугом оглядела перевернутую вверх дном внутренность избы, разыскала клочок чистой тряпки, перемотала Васе руку и уложила его на кровать. Вася резко, прямо на глазах изменился, присмирел, утих, несколько раз глубоко вздохнул и захлюпал носом, забормотал:

— Тетка Домна, я тебя люблю, я тебе дров напилю, надо будет — зови… я завсегда, гад буду, напилю… Ух! Я…

Он не договорил и уснул.

— Эх, горе луково!

Домна Игнатьевна глянула на безучастно сидевшую у разбитого окна Фаину, начала было ее стыдить, но поняла, что Фаина не слушает, и махнула рукой. Тихо прикрыла за собой двери, потом аккуратно заперла за собой калитку, остановилась и перевела дух. Оконешниково, готовясь отходить ко сну, окончательно затихло, одно за другим гасило окна своих домов, и дома бесследно проваливались в чернильную темноту.

А за селом выла машина, выдираясь из грязи, ее вой становился все безнадежней и ожидалось, что он вот-вот прервется в своей самой высокой точке, прервется, а машина до утра останется в разбитой колее. Это залезть в грязь просто, а выбраться из нее великих трудов стоит.

2

Небо перед утром вызвездило. Серая забока, промозглая от сырости, едва заметно вздрагивала, голые ветки ветел и тополей оставались прежними, а трава, груды листьев на земле, низкорослый ежевичник покрывались седоватой изморозью. Дорога с глубоко выбитыми колеями, с грязью, перемешанной в них на сотни раз, замерзла, отвердела и в кузове первой машины, которая проехала по деревне, дребезжали и гремели железяки.

Контора Оконешниковского леспромхоза находилась в четырех километрах от села, в Сосновском поселке, там же были гараж, пилорама, и туда два раза в день, утром и вечером, ходила дежурная машина, крытая брезентом. До самого верху заляпанная засохшей грязью, она развернулась в центре и остановилась у клуба. Мужики, не гася папирос, полезли в кузов. Галина их пропустила, ухватилась за холодный, железный поручень, поднялась и забилась в самый дальний угол, на край скамейки. Ей никого не хотелось видеть, и она закрыла глаза, если бы можно было, заткнула бы и уши, лишь бы никого не слышать. С самого раннего утра преследовало Галину настойчивое желание — уйти куда-нибудь, исчезнуть и раствориться. Это повторялось всякий раз после пьянки, когда она, до свету просыпаясь в своем пустом доме, начинала дрожать от страха, потому что, как ни силилась, не могла вспомнить — что было и происходило вчера. Страх сидел в ней прочно, основательно, чтобы изжить его, требовалось несколько мучительных дней или срочная похмелка, когда с облегчением можно снова впасть в забытье. Сегодняшнее утро было по-особенному тоскливым: к беспамятной темноте вчерашнего, к неотступным вопросам, что и как она вчера делала, добавился еще пугающий, непонятный сои, который Галина хорошо запомнила. Ей снилась знакомая тропинка, виляющая меж старых, коряжистых ветел и уводящая в глубь забоки. С большой корзиной на согнутой руке она шла по этой тропинке и уже видела впереди низкорослый, колючий ежевичник, усеянный крупными темно-фиолетовыми ягодами. Оставалось до него совсем немного, и Галина, торопясь, все убыстряла и убыстряла шаги. Но вдруг заметила, что кусты ежевичника отодвигаются дальше и дальше. И чем торопливей она спешила к ним, тем они стремительней от нее уходили. Галина побежала и вдруг наткнулась на ветки какого-то куста. Ветки были влажными и холодными, на них висели крупные, с сизым отливом, ягоды. Галина пригляделась и поняла, что наткнулась на волчью ягоду, хотела уже повернуться и уйти, но ветки неожиданно, как человеческие руки, согнулись, сжали ее и стали притискивать к твердому стволу. Сопротивляясь, Галина пыталась оттолкнуть их, вырваться, но ветки упруго сжимались, притискивали к стволу цепче, злее, глубже вдавливались в тело и крупные, сизые ягоды с мыльным привкусом, с тяжелым запахом, настырно лезли в рот. Она не могла их проглотить, увертывалась, но ягоды лезли и лезли, забивали рот, душили. Галина хотела закричать, позвать на помощь, но голос пропадал. Огромная ягода, разрастаясь, наливаясь чернотой, приблизилась вдруг к самому лицу и лопнула. Обдало такой вонью и смрадом, что Галина задохнулась и с этим удушьем проснулась, оно было уже не во сне, оно мучило наяву. Галина ошалело вскочила на кровати, и ее долго, тяжко выворачивало наизнанку. Кое-как она добралась до кухни, через край ведра глотнула холодной воды, лязгая о железо зубами, и пришла в себя. Сидела на голом полу, хватала раскрытым ртом воздух и никак не могла надышаться. А когда отдышалась, когда пришла в себя, ее охватил привычный уже страх, но в этот раз он дополнялся новым, неизвестным чувством — казалось Галине, будто ее впихнули в тесный и темный угол и будто из этого угла ей нет никакого выхода. Но все-таки она решила из него вырваться, решила бежать. Едва дождалась восьми часов утра и сейчас, трясясь на жесткой и холодной скамейке дежурки, она хотела лишь одного — как можно быстрей выполнить задуманное и исчезнуть, раствориться…