Жестокие игры - [7]

— Что же мне делать? — спросил Вениамин, готовый вновь расплакаться.

— Даже не знаю, что и посоветовать, — развел я руками. Выдержав должную паузу, продолжал: — Впрочем, есть тут у меня одна идейка.

— Что за идея?! — ухватился он за мои слова, как голодная шавка за мясистую кость.

— Если поможешь мне в одном деликатном деле, то будешь жить долго и счастливо. Это я тебе могу гарантировать.

— Что я должен делать? — с готовностью отозвался Архангельским. Лицо его возбудилось и пылало теперь верноподданническими чувствами, а глаза сияли в сумерках беспросветных будней, как огни взлетно-посадочной полосы. Клент дозрел и был готов на предательство. Впрочем, ему не привыкать. Этот сукин сын обещал быть классным и очень ценным агентом. Точно.

— Ничего особенного, Веня. Для тебя — сущие пустяки. Ты ведь пользуешься полным доверием тестя. Так?

— Да.

— И имеешь доступ в его кабинет в любое время дня и ночи?

— Да.

— А ключи от его сейфа у тебя есть?

— Нет. Он мне их отдает лишь тогда, когда уезжает в длительную командировку.

— Ясно. А достать их можешь?

— Конечно.

— Меня интересует договор с американской фирмой «Боинг». Можешь снять ксерокопию?

— Смогу, — убежденно проговорил Архангельский. — А каковы будут последствия?

— Скорее всего, договор этот расстроится. Тебя это волнует?

— Еще бы. Ведь я играю против своей же фирмы.

— Не своей, Веня, а тестя. А это существенная разница. И потом, зачем тебе нужен этот маразматик. Мы создадим свою экономическую империюи и поставим на уши всю столицу. Пойдешь ко мне в компаньоны?

— С радостью! — ответил Вениамин с воодушевлением, загораясь этой идеей.

— Заметано. Мы заставим этих импотентов понять, что их время кончилось и пора уходить на покой — выращивать клубнику. Ибо наши молодые и сильные организмы нуждаются в пополнении витаминами. За нами будущее. Так будет. — Я наполнил бокалы вином. Провозгласил тост: — За сотрудничество!

Выпили и принялись энергично осваивать осетрину и все прочее. Но когда эйфория несколько спала, Архангельский озабоченно сказал:

— А что ты хочешь сделать с этим договором?

— Опубликовать в прессе и тем самым разоблачить коварные планы твоего любимого тестя.

— Да, но ведь тогда меня сразу вычислят. — Глаза его вновь стали по-коровьи печальными.

— Не беспокойся об этом, сын мой. Он будет прежде всего опубликован в иностранных газетах. Это должно будет «доказать», что утечка произошла там, а не у нас. Понял?

— Ловко! — удивился Архангельский, тут же успокаиваясь.

Вербовка агента прошла на редкость легко. Господи, прости мя грешного! Ни за себя стараюсь, терплю угрызение совести и моральные издержки. За державу.

Глава третья: Исполнение «приговора».

Ночь. Темная. Сырая. Зябкая. Зыбкая. Тревожная. Жаркий душный май внезапно сменился холодным июнем. Зарядили дожди. Долбят и долбят по подоконнику нудно и монотонно, отдаваясь болью в висках. Будто молотком по голове, в натуре. Бр-р. Афанасия Ступу мучили бессоница и радикулит. Так собака прихватил, что спасу никакого нет, не вздохнуть, ни выдохнуть. «Эх, ма! Была б шкура цела!» — любил он говаривать в молодости. Все было нипочем. А уж в каких только переделках не пришлось побывать. Отлежится, залижет, как пес, раны и опять за свое. Вот все эти «геройства» молодости и вылезли ему сейчас боком. Стал походить на старую калошу — вот-вот развалится. Ну. Настроения никакого. Такая к груди клокочет злоба, что не дай Бог кому под руку подвернутся. Всю душу к шутам изглодала. Хочется забиться в какую-нибудь волчью нору и повыть на весь сучий свет, выпростать душу. Столько в ней всякого дерьма накопилось, что на десятерых хватит. Не жизнь — пытка. Тоска зеленая! Профукал он жизнь, спалил под чистую. Факт. Оглянешься назад, а там сплошной смрад и пепел. Кругом один. И скучно. И грустно. И некому руку подать. Точно. Никогда не думал, что одиночество такая убойная штука, так измочалит и душу, и тело. А ведь когда-то он гордился, что сам по себе, как одинокий волк — ни от кого не зависит и никому ничего не должен. Дурак! Нашел чем гордиться. Сейчас бы он все отдал, чтобы рядом был такой парнишка, как Витек Аббат. Такой крутой малый, такой насмешник. Ну. Полюбил его Туча, сердцем прикипел. Сколько не уговаривал Танина отпустить Аббата с ним в Новосибирск, тот уперся, что баран — ни в какую. Козел! Кто бы мог подумать, что этот вонючий хорек наберет такую силу. Ведь ещё каких-то девять лет назад Танин был уже, можно сказать, покойником. Если бы ни он, Ступа, давно бы превратился в дерьмо. В то воемя Танин был в столице коммерсантом средней руки — имел оптовую базу и ряд торговых точек. Однажды один из его клиентов сильно его нагрел, расплатившись фальшивыми долларами. До того Танин переживал этот случай, что, видно, от горя разум помутился. Когда к нему пришли рекетиры за очередной данью, подсунул им фальшивые доллары. Это было его роковой ошибкой. Таких вещей рекетиры никому не прощают. Через пару дней они вновь объявились, уделали его, как Бог черпаху и заявили, что если не отдаст им все свое имущество, то примет мученическую смерть. Танин понял, что страшного конца ему не избежать при любом раскладе. Вот тогда-то он и вышел на Афанасия Ступу. Тот до сих пор не может понять, чем этот жадный фраер тронул его каменную душу, но только отмазал его от рекетиров. С тех самых пор они и скорешились. За эти девять лет Танин стал таким крутым боссом, в такую, гад, силу вошел, что стоит ему только пальцем пошевелить, как от него, Ступы, мокрого места не останется. А на Аббата Танин сам виды заимел — это Афанасий сразу понял. Потому и уперся отпустить парня. Но ничего, сделает Ступа здесь дело и вернется в Москву. И заживут они с Витьком. Будь здоров, как заживут! Он сделает все, чтобы парень ни в чем не чувствовал недостатка. Женит его на какой-нибудь красивой и ладной девке и нарожает она Ступе внуков. И до того сладкие эти были мечты, что даже боль в пояснице поутихла. Так хотелось остаток дней провести в кругу дорогих и близких ему людей. Так хотелось, что... А! Что об этом говорить. Слил он свою жизнь прямиком в унитаз. Дураком был. Думал всю жизнь прогарцевать. Вот и отгарцевался. Закроешь глаза, пытаешься вспомнить что-то хорошее, доброе. А вспомнить нечего. Всплывают в сознании пьяные кутежи, шальные деньги, пересылочные тюрьмы, этапы, лагеря, крик надзирателей да лай свирепых псов. Эх, ма! Разве ж это жизнь. Тошно! Так бы и вывернул себя всего наизнанку и долго бы полоскал в горной холодной и звонкой речке, что всю злобу черную, всю дрянь смыть к шутам. Слишком трудно все это в себе носить. Тело стало дряхлым совсем. Ноги от тяжести подгибаются. Неужели же вот для этого он и заявился на свет? Ну отчего такая сволочная жизнь?! У-у, суки! Витек! Сынок! Где ты? Как ты? Изболелась, истосковалась душа от тоски по тебе! Свидятся ли? При такой-то работе все может случится. Приперла жизнь-подлюка прямиком в угол. Жалко вдруг стало себя до зубовного скрежета. Эх, ма! Была б шкура цела! А тут ещё дождь долбит и долбит, будто дрыном по голове.