Жёсткая ротация - [81]

Над поэзией, над литературой, над филологической наукой — и здесь её власть парадоксально смыкалась со сталинской. Смыкалась и сталкивалась. И знаменитое ждановское постановление означало лишь кульминацию в этом не то противостоянии, не то взаимопроникновении.

Всё началось с того, что на некоем литературном собрании при появлении Ахматовой зал поднялся на ноги. «Кто организовал вставание?» — параноидально полюбопытствовал Сталин. И был, понятно, прав. Никто бы не встал при виде практически забытой на тот момент поэтессы, если бы вставание не организовала она сама.

Организовала, должно быть, намекнув всё той же «коллективной Лидии Корнеевне», что это было бы уместно. А та прошлась по рядам, пошепталась с подружками, подготовила почву…

Это был мастерский ход Анны Андреевны, но гроссмейстер власти, каким был Сталин, его разгадал и ответил сокрушительным контрударом. Ахматову принялись изничтожать за творчество, якобы за творчество, хотя на самом деле — за непомерные, на взгляд Сталина, властные амбиции. За древнегреческий хюбрис — боги всегда наказывали смертного, которому случалось возомнить себя ровней бессмертным. Сталин выстраивал советскую литературу в роли её патрона, покровителя, августейшего мецената. Ахматова нашла для себя другое амплуа — литературной вдовы. Великой литературной вдовы. Потому что вдовой она — в самооценке — приходилась не Николаю Гумилёву и не какому-нибудь Шилейко и даже не Пушкину, а всей русской литературе сразу! Соитие с вдовой (символическое или фактическое) означает вступление в наследство или скорее — восшествие на престол; престол русской литературы «попритягательней», как сказал бы принц Гамлет, датского; Ахматова держалась и, по-видимому, ощущала себя Гертрудой, а уж претендентов на роль Клавдия было хоть отбавляй. Находились охотники — и охотницы — и на куда менее значительные (хотя порой столь же обременительные) при том же виртуальном дворе роли. Вдовцом (наследником) великой русской литературы полагал себя и Сталин. Иначе не насаждал бы её с таким преувеличенным упорством (пусть и в урезанном виде) в школе и в вузах. Иначе бы не олитературивал — в гротескных, а то и в карикатурных формах — само социалистическое бытие (не говоря уж о сознании). Иначе не играл бы в Николая Первого то с Пастернаком, то с Булгаковым (последний написал своего Воланда не с какого-то там американского посла, как конъюнктурно врут сегодня, а, разумеется, со Сталина и умер от горя, когда тому не понравилась пьеса о юности вождя). Иначе не одел бы бронзой Маяковского — новому Николаю понадобился новый Пушкин. Иначе бы не изобрёл Джамбула и Сулеймена Стальского (и всю многонациональную советскую литературу) во исполнение завета про «всяк сущий в ней язык».

Мы живём на развалинах литературоцентрической цивилизации, вычленяя в ней Золотой и Серебряный века (вдовой которых и предстаёт Ахматова), брезгливо (или пугливо) стараясь забыть Бронзовый или, конечно же, Стальной, а уж кто породил его — сообразите сами.

У Владимира Сорокина в «Голубом сале» есть омерзительно смешная пародия на Ахматову, бросающуюся в ноги Сталину и умоляющую казнить её казнью лютою, а главное — ни в коем случае не возвеличить. Именно так (с точностью до противного) следует понимать многие поэтические инвективы Ахматовой — и, прежде всего, наказ не ставить ей памятника в этой стране, не ставить нигде, кроме окрестностей питерской тюрьмы «Кресты». И ведь поставят, дураки, возле «Крестов», а не около моря, где я родилась, и прочих мест, с нотариальной точностью перечисленных. Сталин тоже говорил: Не надо славить товарища Сталина.

И Сталин, и Ахматова были — каждый на своём уровне — поразительно жестоки по отношению к своим приближённым. Не просто жестоки, но иезуитски жестоки.

Сталин, обидевшись, но не объяснив причины обиды, переставал разговаривать с человеком, переставал замечать его — и некоторое время спустя уничтожал. Возможности уничтожить у Ахматовой не было — и она после «молчания» и «незамечания» человека вычёркивала, то есть опять-таки уничтожала, только виртуально.

Оба не терпели возражений, не выносили общения на равных, всеми правдами и неправдами «опускали» соперников и соперниц. Оба безумно любили литературу и безумно любили власть.

Они не были ровесниками (Сталин был ровесником Блока), но вполне могли бы на сумасшедших ухабах отечественной истории оказаться мужем и женой. Такой брак (как все браки их обоих) продлился бы недолго — но кто в итоге пустил бы себе (или другому) пулю в лоб, можно только гадать.

2003

Похвала Пупкину

Апогей нуля

Нулевые годы — определение ёмкое и по-своему красноречивое. Пять лет из десяти нулевых мы прожили. Каким был в литературе последний из первых пяти — заканчивающийся 2005-й? Вопрос слишком расплывчат, поэтому переформулируем его по-другому: кто оказался на коне — кто и что, — а кто и что, наоборот, в белом фраке? Проза года была довольно хороша и достаточно разнообразна. На звание «Роман года» могли бы претендовать «Венерин волос» Михаила Шишкина, «Грачи улетели» Сергея Носова, «Американская дырка» Павла Крусанова и «Золото бунта» Алексея Иванова. В отдельной номинации «Политический роман года» (а он нынче в моде) выделяются новые сочинения Александра Проханова и Юлии Латыниной. Лучшие дебютанты — в первой номинации Анна Старобинец («Переходный возраст»), а во второй — Сергей Доренко («2008»), где-то между ними — Захар Прилепин («Патологии») и Алексей Шаманов («Коллекция отражений»). Лучшие рассказы отдельной книгой выпустил Сергей Болмат. Лучшая повесть (и ещё одна номинация на лучший дебют) — «Россия: общий вагон» Натальи Ключарёвой — в самом конце года выложена в «Журнальном зале». Необходимо, конечно, упомянуть единственный в своём роде «Шлем ужаса» Виктора Пелевина. Пестра и картина провалов. От завершённой трилогии Владимира Сорокина до вошедшего в шорт-лист «Русского Букера» русофобского и (коллега Немзер подсказывает) объективно антисемитского романа Елены Чижовой «Преступница». Провалились (за двумя исключениями) литературные премии, провалились (впрочем, как всегда и без каких бы то ни было исключений) «толстяки», провалились — вернее, оказались провальными — «литературные» телесериалы «Есенин» и «Мастер и Маргарита». Курьёз года — телесериал по «Детям Ванюхина» Григория Ряжского, в котором советских евреев по фамилии Лурье превратили в немцев Поволжья, не изменив — по сравнению с первоисточником — более ничего!