Жертвуя малым - [154]

— Кровь детей земли смягчает силу проклятия, — кивнул Соль. — Если начать потреблять ее в раннем возрасте, черный зародыш души так и останется в зачаточном состоянии.

— Но все же проявит себя после смерти тени.

— Они мало что помнят об истоках конфликта. Сейчас их потомки борются против аристократов, считая их — нас — повинными в катастрофе. Но они ратуют за права перволюдей, оглядываются на них, а потому не предпримут ничего, что может вызвать их неодобрение. А перволюдям и в голову не придет перечить аристократу.

— Если только этот аристократ не Светлый.

— В такие нюансы экстремисты не вникают, — Соль снова взболтал лед в своем бокале.

— Вопрос — насколько вникаешь в эти нюансы ты сам. Назвавшись Светлым, ты сознательно ставишь себя в пику всем нам, — Торис усмехнулся, прокатывая на языке неприятное слово, — щиркуннэ, Темным. Слишком много колючек ты выставил, чтобы счесть тебя при первом знакомстве безобидным.

— Не колючки, но открытые карты, — теперь Соль разглядывал свой стакан на просвет, точно пытаясь отыскать на дне истину. — Перволюди называют Светлым, и что толку скрывать то, что на устах у многих? Насчет же всего остального: бомб, экстремистов, надежного человека, — скажу еще раз и не устану повторять: все это нужно лишь для того, чтобы при первом знакомстве не вышло недопонимания. Не хочется являться к долгожданным родственникам с пустыми руками, не хочется быть истолкованным превратно. Но как только все недоразумения будут развеяны, едва лишь склонит Император к смиренной просьбе свой августейший слух, как тут же все сестры получат по серьгам: сдам вам и бомбы, и схрон экстремистов, и даже надежного человечка. Чуть только переговоры пройдут успешно, — а отчего бы им сорваться? — как каждая сторона отхватит нехилый куш. Ведь если убрать лишнюю тяжесть, не станет ли колоссу надежнее стоять на его неустойчивых ногах?

— Твоя забота о благе общества похвальна и делает тебе честь, но я не об этом веду речь. Раман-куру Фредерика позвала меня, просила помочь, зная о моем особом к ней расположении. И я искренне хочу помочь тебе, мой заморский друг рэпун-куру. Но ты, представляется, меня совсем не слышишь. Для нас, тех, кто стоял у истоков Империи, тех, кто поднял ее на своих плечах, экстремисты — давнее, привычное зло. Мы уже давно живем с ним бок о бок, мы с ним свыклись, нашли способы противодействовать, выработали механизмы сдерживания. Но теперь среди нас появился ты — незнакомый, опасный, непредсказуемый. Ты сам ведешь себя как экстремист: похищаешь разрушительное оружие древних, угрожаешь использовать его в случае, если требования твои не будут удовлетворены… Ты называешь свои требования «смиренными просьбами», но они звучат иначе для нашего уха. Ты желаешь, чтобы Император признал тебя своим официальным наследником, не прячешь лица, требуешь в качестве подтверждения добрых намерений единственную среди нас женщину себе в жены! И почему ты так уверен в том, что раман-куру Фредерика выберет именно тебя?

— А разве она выбирает? — Соль только чудом не подавился виски. Отдышавшись и вытерев рот, он с невинным удивлением воззрился на Ториса.

— Она, — с достоинством подтвердил тот. И сел в кресле, сжимая пальцы на птицеголовой рукояти драгоценной трости. Хмель отпускал его, а ночь их путешествия подходила к концу. Гул океана, утихая, отступал на задворки памяти. — Неужели ты думал иначе?

Они помолчали.

Наконец, опираясь на трость, Торис встал.

— Надень маску, мой друг, — проникновенно сказал он и дернул шнурок, вызывая прислугу. — Хотя бы формально покажи, что готов к конструктивному диалогу.

Соль тоже встал, глядя тюленьему аристократу в глаза.

— Признателен за совет, благородный дон, — ответил он, чуть склоняя голову в надменном поклоне. Он был ниже Августа ростом, на вид совсем еще мальчишка, высокомерный и уверенный в своей правоте. «За это он и нравится ей, — подумал Торис с легким привкусом горечи, от которого ему тут же захотелось вновь опрокинуть бокал-другой старого доброго коньяка. — За эту свою самоуверенность». — Как бы то ни было, спасибо.

Торис шутливо отдал ему честь, шаркнув по-военному и держа трость сбоку у пояса, как кинжал, и рэпун-куру убрался восвояси, оставив хозяина личного вагона в одиночестве и полумраке смаковать вкус неутоленных амбиций.

Колеса споро отстукивали дорожный ритм, и спустя несколько минут, деликатно постучавшись, прислуга принесла крепкий чай и свежую газету. Дон велел девушке открыть парчовые шторы и потушить свечи, оплывавшие в позолоченных канделябрах. За окнами роскошного вагона поднималась заря, обливая шафрановой водой восхода дремлющие в неге столичные предместья. Поезд Его Императорского Величества неумолимо мчался к конечной точке своего пути, и Лучезарный дон, дождавшись ухода расторопной прислуги, как маленький шалун, прижался лицом к идеально вычищенному стеклу вагонного окна. «Чужак-разрушитель, горячая душа, — подумал он. — И почему такие всегда нравятся женщинам?..»

— Но ничего, — добавил он вслух, глядя, как потешно змеятся по чистому стеклу две туманные дорожки от его дыхания. — Понравится и перестанет, как и любой другой из нас. Окажись ты тем самым, безусловно единственным, не со мной и не сейчас ехал бы ты в Хаканаи. А так это мы еще поглядим, кого — выскочку рэпун-куру или одного из нас, простых честных тружеников, — одарит своей благосклонностью пречистая дева…