Жертва обстоятельств - [4]

В суде Тихий зло двигал желваками и смотрел на Козырева так, как, наверное, должен смотреть художник на свое уродливое произведение.

— Ну, Серый, ты совсем обнаглел, — пенял ему Рэм. — Я тебя, как брата родного, принимал, а ты из-за угла… Хоть бы отошел подальше от дома.

— Извини, опоздал на трамвай, — схохмил Серега.

— Так попросил бы меня подвезти. Для такого благородного дела не отказал бы…

Судья, разумеется, прения сторон пресек в корне и вскоре Козырев уяснил свою дальнейшую судьбу: пять лет лишения свободы с отбытием первого года в тюрьме.

Вика прямо на суде отреклась от него.

— Граждане судьи, — выдвинула она свой подлый меморандум, — убедительно прошу вас отослать Козырева Сергея, как можно дальше от дома, а лучше всего — на урановые рудники, чтобы он оттуда…

Судья кисло улыбнулся и, сняв с длинного носа очки, долго их протирал полой судейской мантии.

— У нас, к сожалению, нет урановых рудников, — с издевкой в голосе ответил судья.

Вика не знала, что бы еще навесить на Серегу и потому от своей глупости расплакалась. А он, оглушенный таким вероломством, никак не мог сложить предоставленное ему судом последнее слово. Что-то невразумительное мямлил, пока не сочинил девственную по своей инфантильности фразу: «Я, граждане судьи, стал своего рода жертвой обстоятельств… Это они меня, как черт в спину, подтолкнули к этому нехорошему проступку». Козырев ни в какую не желал называть вещи своими именами, а потому слово «преступление» ему казалось в такую минуту неуместным.

Однако про пистолет ни Рэм, ни Сергей ни словом не обмолвились. Это обоим было на руку. И про банку кофе Тихий не упомянул — или о такой мелочи не хотел говорить, или, ввиду незначительности, пропажу просто не заметил…

…В первые два года заключения не давала покоя память о доме, особенно о Вике. Жестоко страдал от избытка половых гормонов. Временами, втихоря мастурбировал, да и не только он один, этим увлекалась вся зона — бараки по ночам просто ходили ходуном.

Попервости писал жене письма — очень хотел ее разжалобить. И чего раньше он никогда не делал — в одном из посланий признался в любви. Но Вика ответила всего одним письмом, повергшим Серегу в глубокое уныние. «Был ты подзаборник и таким на всю жизнь останешься, — писала ему Вика. — Знаешь, что может исправить горбатого? Словом, катись ты, Серый, со своей любовью куда-нибудь подальше и не мозоль зря язык на заклеивание конвертов. Развод наш оформлен, выйдешь из тюрьмы, пропишешься у отца…» Ну и т.д. А тут еще как перец на рану: пришло письмо от Козырева старшего. «Дорогой сынуля! — Коряво писал он. — Болею весь, наверное, скоро уйду к твоей матери… Тут я по дурости связался с одной камбалой и теперь не знаю, как развязаться. Приезжал бы, Сережка, побыстрей из своего пионерлагеря и помог бы мне в моем горе. Понимаешь, о чем речь? Если сразу не приедешь, то постарайся хотя бы к лету. У нас, ведь сам знаешь, в это время здесь не жись, а рай земной — песок, море, дельтаплан над пляжем летает… Прокатишьсся, а мне, если не забыл, скоро 75 стукнет…»

Серега смотрел на дальнюю сторожевую вышку и на предвечерние отблески незажженного прожектора, висевшего на самой ее верхотуре. И так ему стало тоскливо, что он не удержался от искушения и со всего размаху шибанул головой в стену барака. Аж искры из глаз, но зато словно стакан брома выпил. Однако заснул во злобе и сон такой же приснился. Будто сидят они с Викой на кухне и пьют чай. На газовой плите шебаршит их красный в белый горошек чайник, а на подоконнике туда-сюда мотается кошка Лялька. И вдруг Вика, сделав испуганные глаза, дико уставилась на животное. Серега тоже глянул на кошку и в этот момент Вика, достав из-за спины нож, вероломно ударила им Сереге прямо в сердце. При этом она его как будто даже начала успокаивать: «Это, Сереженька, сейчас самый надежный метод проверки сердца на инфаркт…»

В страхе проснулся и начал хватать ртом воздух и не мог досыта им надышаться.

Освободился он раньше срока: за тихий нрав и ударный труд по производству бельевых прищепок его возлюбило начальство. Недели за две до выхода он заказал в механической мастерской «юбилейную медаль». Латунную, с ободком, все как положено. С гравировкой. На одной стороне крупно «75», а на другой — «Козыреву И. А. — молодожену». Очень хотелось подъелдыкнуть отца за то, что тот своей женитьбой лишил Серегу возможности иметь хоть какой-то свой угол.

Получив в каптерке одежду, а в кассе заработанные за четыре года деньги, Козырев отправился на ближайшую железнодорожную станцию. Стояла весна и запахи вольного озона и оживающей земли терпко щекотали ноздри. Он шел среди благодати и слушал песню, которая тихонько выпархивала из портативного приемничка, который висел у него на груди.

Из окна поезда он любовался перламутровыми облаками, пронизанными золотыми иглами восхода. Сердце его на миг возликовало, но тут же от необъяснимой печали опять сникло. «Жизнь, — вдруг открылось Сереге, — как эти вздутые облака: поклубится, поклубится и иссякнет…»

Спешил, нервничал, боялся, что не доберется вовремя до отцовского порога. Однако успел. А лучше бы не несся сломя голову. Получился не день рождения Ивана Козырева, а что-то вроде дискуссии в подкомитете ООН по разоружению.