Жены русских царей - [27]

Толпа уже развеялась и даже попросту пустилась в бегство, а рынды всё ещё блестели своими топориками перед крыльцами и окнами царицыной половины.

Не менее серьёзные известия пришли с окраин государства. Крымская орда выслала, не без молчаливого согласия рязанцев, своих казаков наметить броды через Оку, что всегда делалось в предшествии нападения орды на Московскую землю. Шли бурные совещания в Казани: воевать теперь же с Москвой или подождать, когда усилятся в ней бунтарские настроения, Ливония хотела и не хотела воевать; рыцарям казалось возможным прибрать Смоленщину и без кровопролитного дела. Подлясье обещало рыцарям подмогу. Обо всём этом следовало доложить царю, как только он оставит свою опочевальню.

Невесело встретил Иоанн Васильевич наступившее утро. Гарь московского пожарища окутывала и Воробьёвы горы. Пожар за эту ночь усилился; отдельные площади его сошлись теперь в одну громадную территорию, в которой то там, то здесь поблескивали церковные купола, как бы прощавшиеся с православным народом. Последним приветом их были появлявшиеся огненные столбы с тучами искр: то купола и колокольни проваливались долу, причём колокольни издавали предсмертный по себе звон. Никто и не думал тушить пожар, да и нечем было. Одни богобоязливые люди ходили вокруг своих дворов с иконами и воссылали скорбные мольбы к безжалостному небу.

Выбрав на горах возвышенное место, Иоанн Васильевич скорее любовался эффектной картиной, нежели скорбел. Он видел перед собой римское пожарище при Нероне.

   — Что поведаешь, честной отец? — Таким вопросом он встретил осторожно подошедшего к нему Сильвестра. — Много ли насчитал моих грехов, какой главнее — называй.

Прежде чем ответить, Сильвестр перекрестился и поцеловал висевший на нём крест. Очевидно, он искал помощи свыше.

   — Не прошу казни, но не прошу и милости, государь, а по сану иерея скажу тебе истину без прикрас: царство твоё в опасности, так и ведай. Пожар, что слепит, государь, твои очи, гложет не одну Москву, но и всё царство. Отовсюду зарятся на него волки лютые, все орды готовы на него двинуться, а на запад, ляхи, ливонцы, Литва — всем-то Москва стоит поперёк дороги. Князья не у дел, спят и видят, как бы поднять свои стяги в Твери, в Пскове, в Рязани, в Смоленске, а про Новгород и говорить нечего.

   — Знаю, слышал, нет ли чего поновее?

   — А кем и чем полагаешь устранить беду? Стрельцами, Малютой, кнутобоями?

   — А по-твоему, поп, как бы следовало?

   — Любовью народной, вот эта любовь есть твоё крепкое и верное оружие против недругов. Народ тебя боится, но не любит.

   — Ты, верно, говоришь о боярах?

   — Нет, про весь народ...

   — С народом у меня лады.

   — Не совсем. Доходчивы ли до тебя людские жалобы? Ведь только одна царица доводит до тебя правду, а посмеет ли простой человек явиться к тебе с жалобой на наместника? Да каждый из обиженных согласится скорее пройти по остриям бердышей, нежели пасть перед тобой, перед своим отцом, с жалобой хотя бы на какого-нибудь насильника. Откуда же произрастёт к тебе народная любовь? Вот теперь татарва пришла на Оку, а в народе говорят: пусть идёт, хуже не будет!

Не успел Иоанн Васильевич подозвать дежурного рынду, чтобы позвать Алексея Адашева, как тот явился сам собою.

   — Алексей! Вот честной отец упрекает мою совесть, что до меня правда доходит только через одну царицу, а ей и не доглядеть и не услышать обо всём. Хочу на тебя положиться. Я приблизил тебя к себе из самого простого звания, из батожников, а за что? За твою превеликую честность. Принимай ты отныне жалобы и прошения. Обо всех бедствиях, кривдах и насилиях докладывай мне без всякого страха. Пусть знают тиуны и наместники, что их обиды народа не останутся безнаказанными. Теперь, отец честной, продолжай своё челобитье, да покороче; мне нужно отвадить крымчаков от перехода через Оку. Хотелось бы самому поучить их, да царица не пустит...

   — Ох, государь, пусть Господь воздаст тебе сторицей, а только будь милостив до конца, открой свои закрома, кои ещё не разграблены. Погорельцев не сосчитать, а сколько погорельцев, столько и голодных. Лошадиным мясом поганятся, а то в безумии и дохлятиной не брезгают.

   — Очень уж ты красноречив, поп Сильвестр. За это самое красноречие я возложу сейчас на тебя превеликую заботу. Видит Бог, что вокруг меня тянутся то к казне, то и к короне все за малым исключением. Все тщатся повыситься чуть ли не до святительского места. Тебе честь и слава, ты никогда ничего не просил, а за народ стоишь горой. Вот и теперь говоришь — накорми Москву, а она отблагодарит. Изволь, будь по-твоему: я велю передать тебе ключи от всех государевых закромов, велю закупить весь залежалый, у кого случится, хлеб, пусть везут его из всех деревень, хотя бы от Пскова и Твери, а ты собери совет из голодных и сытых и накорми кого надобно, как бы моей рукой.

Сильвестр прослезился и второпях то и дело полагал на себя крестное знамение. Хотел было он сейчас же просить умилившегося государя об издании закона на манер Русской правды об устроении церкви и созыве для сего совета из слуг Божьих, а главное, чтобы к управлению государством допущены первые по разуму и чести люди, но главнее всего нужно было накормить Москву, да и умнее было повременить слишком докучать царю.