Жены русских царей - [26]

Москва же продолжала неудержимо пылать. Огонь перебросился в Замоскворечье. Запылали монастыри — Воздвиженский, Никитский, Георгиевский, Ильинский. Пламеневшие головни, взлетая на воздух, разносили повсюду печать Божьего гнева.

ГЛАВА VIII

Мир дому сему и да пребудет на нём благословение Господне! С таким приветствием вошёл в хоромы царицы уже известный в Москве иерей Сильвестр, именовавший себя просто благовещенским попом.

Книжный и благочестивый Сильвестр, вызванный в Москву из Новгорода митрополитом Макарием, продолжал и на новом месте свой исторический труд под названием «Домострой». Этим обширным поучением о строениях «духовном», «мирском» и «домовном» он доканчивал в Москве своё «Послание и наказание от отца к сыну».

Царица приняла от него благословение и пригласила сесть.

   — Пожар-то Москвы всё усиливается с каждым часом, и на чём окончится один Господь святой знает! — сказал иерей, садясь. За стеной кашлянул царь. Иоанн Васильевич не делал секрета из того, что, когда к царице приходил Сильвестр, он подсаживался к прорезанному в стене окошечку и внимательно слушал Благовещенского попа. Вчера испепелились аглицкие склады, а сегодня занялись и Красные ряды. Не счесть сколько гибнет добра и людских животов. На сей день считается поболее тысячи погибших в огне, а что дальше будет — не ведомо.

   — Божье наказание! — вымолвила царица с глубоким вздохом. — А будем рассуждать и так: мы взрослые люди нагрешили, а за что страдают младенцы?

   — Божье наказание, это точно, — подтвердил иерей, — а всё же дозволительно спросить: кому и для чего желательно, чтобы Москва сгорела? Мне это, царица, виднее, нежели тебе. Ты на верхах, а я в низине, где народ распоясывает и язык, и душу. Повсюду собирается превеликая сила, чтобы не только огнём погубить Москву, но и царя, и всё Московское государство. Сами москвичи ропщут до озлобления, а этим настроением пользуются приписанные к Москве — рязанцы, псковичи, не говоря уже о новгородцах. При их князьях было куда легче. Теперь хлебороб бросил землю и подался на большую дорогу разбойничать. Торговля пала, а на правёжной площади раздаются вопли истязуемых с утра до вечера. Разбойную избу приходится раздвигать на все четыре стороны, а царь взял, скажу прямо, душегуба Скуратова, которому и в аду завидуют, когда он прожаривает на углях живое тело человека. Закона у нас нет; у кого батог в руках, тот и законник. Церковь в полном запустении; шутка сказать, между иереями есть совсем не знающие грамоты, и только по слуху вопят и то не к месту: «Го — св. помилуй!» Наместники опираются только на бердыши стрелецкие, да на их сагайдаки...

   — Так вот и надумались окольные княжества возвратиться к своей прежней вольной волюшке. Рязанцы послали уже в Крым скликать татар на Москву; Ливония выставляет своих рыцарей, а кто обережёт царя? стрельцы? да ведь и эти обратились в шатунов...

   — Отец честной! — воскликнула со страхом царица и схватила Сильвестра за руку. — Скажи всё, что знаешь, всё, что думаешь царю. Тебя он уважает. Моё слово доходило до его сердца, а нет в моём слове такой власти, как в твоём. Твоими устами говорит сама церковь и великая мудрость.

   — Скажу, если спросить, а своемудрия он не терпит.

Удаляясь из царицыных хором, Сильвестр уронил невзначай: «Какова-то будет ночь? Облака складываются в кресты, а это знаменует великое испытание!»

Видно, Сильвестр знал более того, что говорил, так как томившие его предчувствия сбылись ночью, как по слову истинного провидца. Постельничий Адашев пригласил его переночевать во дворце в служилом помещении, где верные друзья завязали, должно быть, беседу о государевых делах. Являлись шпионы с разных сторон и с разными вестями; вести их были тревожные, так что постельничему нужно было подумать, как их сообщить царю, которому и ночью не было покоя. Однако и медлить было опасно. Одна из этих вестей вынудила Адашева, не ожидая даже царского приказа, велеть дворцовой дружине спать одним глазом, а к утру занять все тропки к дворцу, и чуть появится какая-нибудь толпа оголтелого народа, пригрозить ей не только бердышами, но и стрельным оружием. Шпионы говорили, что в обиженной народной толпе заронилась смута, что народ намерен потребовать, чтобы царь выдал на самосуд всю семью Глинских. Какой-то юродивый вопил на погосте, что пока хоть одна голова Глинских будет цела, пожар не уймётся и всё Московское царство сгинет до последнего младенца.

Шпионы были правы, чуть забрезжило, как со всех концов Москвы потянулись к Воробьёвым горам люди разного звания. Среди них мелькали и кузнецы в кожаных передниках, и латочники с снедью, и простоволосые бабы, голосившие без всякого удержу. Людей степенных было немного. Они даже не сливались с простолюдинами. Толпа попробовала подойти ко дворцу, обойдя стрельцов, но эти — народ сытый, кормленый, тепло одетый — вразумили, чем полагалось, необузданных горланов. Десяток-другой последних было арестовано — и прямо к Малюте Скуратову. И всё же смутьянов не убавлялось; может быть, и дружинники подались бы назад, но тут все увидели, как на высоком дворцовом крыльце показался в епитрахили благовещенский поп. Передовые остановились, остолбенели, между ними и напиравшими сзади произошла свалка. Стрельцы потеснили толпу и даже поработали бердышами. В результате смуты получилась только добыча Малюте Скуратову. Царю, когда он пробудился, представили весь этот случай как не стоящий внимания, и только потом, долгое время спустя, он узнал, что дерзость простолюдинов доходила до требования выдать царскую бабку на смерть. Впрочем, Анна Глинская находилась в ту пору вовсе не во дворце, а в своём ржевском поместье. Грабители, может быть, и знали это, да им хотелось похозяйничать и в богатых хоромах дворца на Воробьёвых горах, как хозяйничали они в Кремле.