Женского рода - [22]

Еремеевка жила обычной жизнью: на станции торго­вали фруктами и газетами, люди толпились у автобусов и ныряли в магазины. В самом поселке Кирш заметила не­сколько новостроек.

Максим с бабушкой Верой жил в трехподъездном кир­пичном доме в три этажа. Кирш казалось, что все, кроме ее сына и мамы, состоят здесь в родстве; кумы, сватьи, сво­яки, тетки, девери… Все ходили друг к другу по-простому, без звонка и, следуя деревенской традиции, знали друг о друге больше, чем о самих себе. Когда Кирш попадала в поле зрения обитателей этой красной кирпичной «комму­ны», люди замолкали, провожали ее изучающими взгля­дами, а потом начинали бурно обсуждать; им не нрави­лась ее походка, ее манера одеваться и то, что она живет в Москве, а ее ребенок здесь, в Еремеевке. Конечно, они улы­бались ей приветливо и заискивающе — так ведут себя с людьми, подающими себя слишком самоуверенно. Сейчас Кирш шла ссутулившись, озираясь по сторонам и то и дело поправляя на носу очки. В какой-то момент Кирш показа­лось, что ее окликнули.

— А ваши-то гуляют, только вот у палатки встретила!

Кирш оглянулась на неприятно-высокий женский го­лос: ей навстречу шагнула длинноносая дама бальзаковс­кого возраста в малиновом берете, из-под которого бес­порядочно выбивались фиолетовые волосы. Эту соседку мама Кирш называла то Мальвиной, то Татьяной Лари­ной. Из всех обитателей Еремеевки она одна пыталась ис­кренне подружиться с нелюдимыми москвичами и то и дело приносила Максимке то яблоки из своего огорода, то кар­тошку, то варенье, прозванное «мальвининым».

Обычно Кирш наспех здоровалась с Мальвиной и про­бегала, чтобы не выслушивать ее бесконечных рассказов о жизни еремеевских аборигенов. На этот– раз она остано­вилась, заглянула женщине в глаза и замялась, поняв, что не знает, как обратиться к Мальвине по имени,

— Спасибо, что к моим заходите, наконец нашлась она. — Я вынуждена буду уехать на некоторое время, уж вы заглядывайте к ним, пожалуйста…

Мальвипа приподняла брови и стала похожа на Пье­ро, согласно закивала и еще долго смотрела вслед Кирш.

Пятилетний Максимка был копией Кирш. Из-под ры­жей кроликовой ушанки на нее как в зеркале смотрели большие карие глаза. Кирш присела перед ним на корточ­ки. На его пушистых ресницах таяли снежинки, Максимки начал усердно тереть глаза. Кирш прижала сына к себе.

Ее мучило, что она может жить на расстоянии от этого самого близкого на свете человека, мучило, что в буду­щем она может расплатиться за это его презрением и хо­лодностью. Максимка, не пытаясь высвободиться из ма­миных объятии, кричал бабушке:

— Ба, ба, Кирюша приехала!

Все хорошие люди могут совершить подвиг; но кто-то способен лишь на один героический поступок, а иным, не­многим, под силу многолетний подвиг терпения. Кирш легче было бы броситься на амбразуру, чем изменить свой образ жизни. В Еремеевке она умерла бы от тоски, модно называемой в городе депрессией. Другая на ее месте мог­ла бы заняться бизнесом и зарабатывать для сына совсем другие деньги, построить на месте их летнего ветхого до­мика в деревне хороший кирпичный дом и забрать Мак­сима из этой мрачной красной «коммуны», по Кирш не умела делать того, к чему не имела склонности. Она была бойцом, но не воителем, а потому сопротивлялась только прямой опасности и не признавала стратегий.

Когда мама сокрушалась: «Кирочка, тяжело же без мужчины, муж всегда поддержка…» — Кирш, взлохматив челку, задорно отвечала: «Ничего, мам, я и лошадь, я и бык, я и баба и мужик!» Мама вздыхала, а Кирш понима­ла, что ей несложно будет научить Максимку не хныкать от царапин, драться, забивать гвозди и общаться с девоч­ками, хотя, скорее всего, от мамы ему нужно было бы по­лучить совсем другое.

Пока Вера Петровна пекла пирог, Кирш и Максимка гуляли. Потом, за столом, Кирш то и дело затихала, гла­дила Максимку по голове и прислушивалась к шорохам за дверью,

Мама Кирш боялась слова «наркотики»: слишком тя­жело дались ей те годы, когда дочь употребляла героин. Она помнила, как десять лет назад Кирш дважды удирала из наркологической больницы и пряталась по чужим квар­тирам, как страшно было забирать результаты обследо­ваний новорожденного Максимки, а потом плакать от счастья, что он отделался поливалентной аллергией и син­дромом гиперактивности.

Теперь, когда Кирш сказала маме, что от героина умер­ла Лиза, Вера Петровна, внимательно посмотрев на дочь, спросила:

— Но ты же больше не…

— И я «не», и Лиза «не». Это убийство, а подозревают меня. Ты должна об этом знать, потому что они, менты, могут сюда наведаться в поисках меня. — Кирш положи­ла ладонь на руки матери, теребящие салфетку, и продол­жила: — Все будет хорошо, мам, я же ни при чем. Только меня не будет некоторое время.

— Зачем тебе скрываться, если на тебе нет вины, Кира? — Мама, чтобы не расплакаться, встала и загляну­ла в соседнюю комнату, куда убежал играть Максимка.

— Надо.

Больше Вера Петровна ничего не спрашивала и не рас­сказывала; она следила за тем, как Кирш кладет перед ней деньги, как пишет на бумажке телефоны Дениса и Ли Лит, как играет с Максимкой и оглядывается на дверь. Под вечер в квартиру позвонили. Вера Петровна испу­ганно посмотрела на дочь, та шумно выдохнула и реши­тельно подошла к двери; глазка в ней не было, и Кирш, взявшись за ручку, еще несколько минут прислушивалась. За дверью было тихо. Она махнула рукой и резко повер­нула замок.