Женский клуб по вторникам - [21]

Пролетело пять лет, и к сорока двум годам Брук поняла, что ей суждено любоваться очаровательными круглолицыми малышами только в том случае, если ей закажут расписывать церковные потолки херувимами. Когда-то Брук мечтала о детях, но потом отбросила эту надежду.

Иногда она жалела, что не вышла за Билла, будучи двадцатилетней. А порой думала, что никогда не променяла бы эти годы свободы и искусства ни на что другое. Что постоянно причиняло Брук боль, так это мысли о том, что станет с теми ее детьми, которых она произвела на свет: готовые полотна, сложенные в домике у бассейна, пылились там, будучи никому не нужными.

Она сняла с полки одно из своих произведений. Ее мать с коктейлем и сигаретой, сидящая на стуле возле бассейна в невыносимо жаркий день — рисунок, наполненный сиянием, словно оазис-мираж в пустыне. Брук долго и сурово смотрела на полотно. Она знала, что сегодня та самая ночь, но начинать надо было не с этой картины. Автопортрет она тоже пожалела и вернула на полку. Картина, изображающая гостиную родителей и собаку, спящую на диване. Вот с чего она бы начала.

Брук достала большой бочонок грунта и начала уничтожать собаку, гостиную и мгновение, пойманное в другом времени. Внезапно послышался вопль. Это был голос ее матери, которая стояла за стеклянной дверью, держа поднос с двумя бокалами джин-тоника:

— Нет! Остановись! Мне так нравилась эта собака! Что ты делаешь?

Брук открыла дверь и впустила ее.

— Расслабься, — сказала она, взяв стакан с подноса.

— Мне так нравится эта картина!

— Она хорошая, — согласилась Брук, продолжая замазывать картину грунтом, предавая ее забвению.

— Почему? — спросила ее мать испуганно, со слезами на глазах.

Брук жестом показала на полку, переполненную картинами. Хорошими картинами. Она рисовала людей, собак, деревья и другие характерные образы, несмотря на то что такие образы вышли из моды много лет назад. Брук знала об этом, но рисовала то, что велело ей сердце. Людям нравились ее работы. За годы она продала много холстов и получила много заказов, но никто не писал о ее работах, никто никогда не перепродавал ее картины. Она так и осталась в тени.

— Холсты дорого стоят, — объяснила Брук матери.

— Я оплачу все твои долги, — сказала ей мать.

— Дело не в деньгах, дело в нехватке места, — ответила Брук. — Я не могу смотреть на эти картины, сложенные здесь, словно дрова. Мам, я не могу положить в эту кучу дерьма, которое мы здесь прячем, еще одного красивого ребенка. Я пыталась рисовать маленькие картинки, но это не для меня. И я не хочу прекращать рисовать, но я хочу прекратить накапливать полотна, которые никто не видит. Когда я перестаю рисовать, я чувствую, что внутри меня образуется пробка, и мне просто необходимо ее вытолкнуть, но, знаешь, потом все возвращается к я-устала-рисовать-вещи-которые-никто-не-видит, поэтому я решила закрасить этот хлам. Так я могу продолжать создавать дерьмо, не создавая горы дерьма.

— Это не дерьмо, — прошептала ее мать.

— Хлам, — поправила себя Брук. — Я тоже не думаю, что это дерьмо. Никто так не думает. Но и золотом это тоже никто не считает. Когда никто не смотрит на них, они вроде как мертвы, эти вещи, что я нарисовала. Ты бы не стала складывать на пол icy своих мертвых детей, а я начинаю чувствовать, что именно этим и занимаюсь. Они мои великолепные, огромные, мертвые, нелюбимые дети, и, по крайней мере, таким способом я могу их как-то вернуть к жизни. Боже, мама, не плачь.

Мать Брук рыдала в свой стакан.

— Это моя вина.

— Ага, конечно, в смысле, если ты хочешь так думать.

Это сработало. Мама засмеялась.

— Это не вопрос вины, мам. Просто я выбрала поле деятельности с очень маленьким кругом победителей. И я не одна из них. Я далеко не одна из них.

Сидя в тишине, они обе страдали, думая о неудачах Брук. Мать Брук молчала, пока ее дочь покрывала грунтом три или четыре полотна, убирая неровные места и готовя их к новой краске.

— Спасибо за чек, — сказала Брук спустя какое-то время.

— Купи себе что-нибудь хорошее, — тепло ответила ей мать.

Брук улыбнулась, хотя и знала, что в магазинах нет того, что могло бы доставить ей удовольствие. То, как ее мать сказала это, то, как на ее лицо падал свет, очаровало Брук, и на мгновение, в предвкушении нового приключения, она подумала, что хотела бы нарисовать мать одновременно печальной и любящей. Но Брук колебалась. У нее уже было так много замечательных портретов матери. Дом и полки в студии были заполнены ими. Ей вдруг захотелось нарисовать своих маленьких племянниц. Она подарила бы картину сестре. Она сделала бы ее красивой и наполненной счастьем, зная, что Кэрол повесит картину у себя дома и у нее найдется множество восхищенных поклонников, которые будут рассматривать это произведение искусства и вдыхать в него жизнь. Брук нащупала конверт с фотографиями и принялась за работу.

Ее мать исчезла. Комната больше не существовала. Желтый цвет платья племянницы начал ласково, словно любовник, нашептывать Брук: «Добавь в меня больше синего, больше синего, милая. Дай теням ложиться, замечательно, замечательно, я восхитителен». Брук работала, пока у нее не заболели ноги и не заурчало в желудке. Где-то в студии лежал наполовину съеденный сандвич, и постель ждала, когда Брук упадет в нее, усталая, но счастливая.