Женщины Вены в европейской культуре - [8]

«…Наконец Шрайфогель привел к нам своего молодого протеже, автора трагедии „Праматерь“, которая к этому времени уже воплощалась на сцене (1817) и тем самым привлекла внимание публики не только Вены, но и Германии и даже Европы, что засвидетельствовал лорд Байрон („Новым поколениям не обойтись без этого имени“). Никогда не забуду тот вечер и всеобщий одобрительный ропот, когда он появился у нас. Грильпарцера красавцем не назовешь, но его стройная и довольно высокая фигура, прекрасные голубые глаза, придававшие его непримечательным чертам выражение духовной глубины и дружелюбия, пышная светло-русая шевелюра делали весьма заметным его облик, который трудно забыть, даже не зная его знаменитого имени и не имея случая убедиться в высоком интеллекте и благородном нраве писателя, что так отчетливо проступало во всех его речах и поступках.

Таково всеобщее впечатление, произведенное им на наше небольшое общество, когда мы каждый вечер собирались у нас в саду, да и молодому поэту полюбилось, должно быть, все то, что он нашел здесь, и как был принят, поскольку отныне он стал посещать нас и в течение всей зимы все чаще заглядывал к нам… Грильпарцер, коему сразу пришлись по душе наш дом и тон, в нем царивший, равно как и наше общество, частенько бывал у нас вечерами по вторникам и четвергам, а нередко приходил к воскресным обедам и, случалось, оставался до вечера, музицировал со мной и дочерью, так как весьма искусно играл на фортепьяно и мог импровизировать на нем, выказывая талант столь же отменный, как и вкус. Столь разносторонний ум, а еще более — простота и сердечность в общении завоевали ему наше единодушное уважение и расположение, и кажется, он проникся, к нам теми же чувствами. Все он делал с открытой душой и сердечностью, рассказывал мне о своем отрочестве, о своих свойствах и пристрастиях, делился с нами поэтическими замыслами…»[17]

В этих словах уже слышится отзвук судьбы Лотты из «Вечной невесты» Грильпарцера: если поначалу ему нравилось бывать у Пихлер, то после нескольких лет тесного общения он перестал посещать ее дом. Если бы влюбленная в него Лотта могла утешиться тем, что узнала себя в Мелите («Сапфо») и Креузе («Медея»)!

Фердинанд Раймунд, которого Каролина знала куда как меньше, чем Грильпарцера, виделся ей исключительно в ракурсе сходства с Грильпарцером. Она замечает, «что он давал столь же мало оснований рассчитывать на длительное дружеское общение, как и Грильпарцер. Оба этих незаурядных человека походили друг на друга как прекрасными душевными порывами и редкостной глубиной натур, так и преобладанием мрачного ипохондрического настроения, заставлявшего их избегать общества…»[18]

Помимо выдающихся фигур австрийской культуры и науки, гостями салона Пихлер были и европейские корифеи, такие как братья Август и Вильгельм фон Шлегели и Доротея фон Шлегель, Людвиг Тик, Захариас Вернер, Александр и Вильгельм фон Гумбольдты, Теодор Кёрнер, Клеменс и Беттина фон Арним, Карл Мария фон Вебер, невестка Гете Оттилия, прожившая несколько лет в Вене, Людвиг Уланд и многие другие. Сюда при случае заглядывали также Эдуард фон Бауернфельд и Николаус Ленау.

При оценке художнических масштабов своих гостей проявились как сила, так и слабость суждения Каролины. Она слишком верна усвоенным ею ценностям — ценностям старой католической Австрии, чтобы дать ослепить себя славой и блеском современных мастеров. С другой стороны, ее крайняя критическая позиция по отношению к романтизму, именуемому здесь «новой школой», вряд ли позволяла ей быть справедливой.

«…Чего, собственно, хочет „новая школа“?.. Я думаю, этого не знает никто, даже и корифеи. Они лишь разрушают, ничего не создавая, они внесли путаницу в понятия и объявили нравственными, прекрасными и высокими те слова или картины, а может быть, и действия, которые противоречат всем доселе существующим нормам нравственности и достойного поведения. Супружеская верность, послушание родителям, подчинение укладу семейной жизни и т. п. — все у них предстает препонами, преодолеваемыми сильным и независимым духом, и само это преодоление воспринимается как нечто грандиозное, если воспользоваться вошедшим тогда в моду словечком, а стало быть, придающее якобы благородный блеск всякому прегрешению против общепринятых форм, всякому сопротивлению долгу и даже нарушению его. Таким образом произошло смешение понятий: справедливости и несправедливости, дозволенного и недозволенного и даже правды и лжи, и, вероятно, уже в тех принципах и примерах, которые эта школа начала демонстрировать в первые годы столетия, можно со всей очевидностью разглядеть ростки и молодые корни ложного и губительного духовного пути, чреватого для литературы и жизни мыслящей части общества экстравагантностью, распадом семей, увяданием великолепных талантов, а часто и самоубийством…»[19]

Тот же консерватизм ощущается и в понимании ею роли женщины как творческой личности. Со многими дамами такого склада она поддерживала дружеские отношения.

«…Счастливое стечение обстоятельств позволило мне завязать дружбу с очень многими превосходнейшими писательницами моего отечества… Все эти женщины питали искреннее уважение к истинной женственности, прочным семейным устоями порядку, а ведь только они и придают, как мне подсказывает чувство, женскому литературному творчеству подлинную ценность и ту самую правомочность, ощущая которую они могут явить себя миру, не боясь справедливых упреков…»