Женщины у колодца - [65]

Вообще, позавидовать существованию доктора было нельзя. Разумеется, в своём неумении устроить свою жизнь лучше, он обвинял не себя и свой характер, не свою глупую гордость, вечное брюзжание и угрюмость, а своих сограждан, весь город и частью даже Провидение. Его язычка везде боялись, так как он жалил, как оса, и был доволен, что не каждый мог ответить ему как следует на его злобную выходку. Это было для него большим торжеством и он радовался и смеялся. Он не был зол от природы, но все дурные свойства своего характера он приобрёл потом. Школа и схематическое книжное развитие сделали его таким, каким он был. С годами и неудачами в жизни у него всё больше и больше развивались эти недостатки: язвительность, злоба и зависть, жёлчная раздражительность и страсть к сплетням. Если кто-нибудь умирал, то этот врач, обладающий злым языком, говорил: «Ну вот, освободилась ещё одна пара сапог!». И его радовало, что на лице его слушателя появлялось недоумевающее выражение. Конечно, он не мог оставить нового депутата в покое и не щадил для него уколов. Он высказал, между прочим, удивление, что адвокат носит ботинки на высоких каблуках и поэтому ходит теперь переваливаясь. Он и прежде ходил плохо, когда ещё не был депутатом. Нельзя же надевать такие башмаки на такие ноги!

Адвокат возразил, что он не находил до сих пор ничего особенного в своих ногах.

— Это происходит оттого, что вы ничего не смыслите в анатомии, — ответил доктор.

— Я знаю в ней столько, сколько мне нужно.

— Так и есть! Человек вступает в стортинг и думает, что он не должен знать больше того, что он знает!

— Но иногда возвращаются в свой округ, к своему окружному врачу и пополняют у него свои знания, — сказал адвокат.

— Ого! Пополнение ничего не значит. Надо начинать начала, мой дорогой друг.

Адвокат не имел охоты вступать с ним в пререкания, в его глазах доктор был слишком ничтожен. Но ему хотелось от него отвязаться. Поэтому он заговаривал с каждым встречным, рассчитывая, что доктор наконец уйдёт. Увидев парикмахера Гольте, он остановил его и спросил, когда к нему можно будет придти постричься, чтобы народу было немного и не пришлось бы долго ждать?

— Вы могли бы позвать его к себе, — заметил доктор.

— Мы, демократы, не так важны, — отвечал Фредериксен.

Они встретили столяра Маттиса. Адвокат остановил его и немного поговорил с ним. Маттис пошёл дальше.

— Добряк Маттис тоже имеет в своём доме тёмноглазое потомство, — сказал доктор. — Не думаю, чтобы это очень обрадовало его.

Немного погодя доктор вдруг заговорил о запросе, внесённом в стортинг, и похвалил депутата. Он, конечно, был доволен, что консул был унижен, и поэтому выказал Фредериксену своё благоволение.

— Разумеется, — сказал он, — многое делается в стортинге, чего мы, стоявшие поодаль, не можем даже подозревать. Какую работу вам приходится исполнять! Это хорошо, что вы заговорили, наконец, об отношениях между матросами и кораблевладельцами. Пролейте, наконец, свет на всё это дело, Почему, чёрт возьми, так богатеют кораблевладельцы? Невежественные и необразованные люди, они учились только стоять за прилавком, но они курят сигары в золотой обложке, пьют старую мадеру, а жёны их и дочери носят брильянтовые кольца... Ай, вон там идёт почтмейстер! Вы меня извините, но я улизну. Он ведь снова начнёт распространяться о множественных существованиях. Можете вы себе представить что-нибудь ужаснее этого человека? Уж одно то, что его жизнь сознательно и непрерывно направлена только к добру! Ха-ха! Он говорит о потомстве и радуется на своих детей. Нет, я скроюсь от него... Добрый вечер, господин почтмейстер! Вы вероятно опять ищете Бога? Мы только что о вас говорили.

— Благодарю за всё то хорошее, что вы говорили обо мне, — сказал почтмейстер.

— А если говорилось также что-нибудь дурное?

— Во всяком случае, вы в этом не участвовали... Да, я думаю, если вы будете говорить хорошее о всех людях, то и себе принесёте этим добро.

Доктор сначала хотел уйти и не вступать в разговор с почтмейстером, но кроткий отпор, данный ему почтмейстером, заставил его остаться. Язвительно улыбаясь, он сказал ему:

— Вы, господин почтмейстер, совсем не годитесь для этого мира. Вы верите в добро и говорите: «Чему же надо верить?». А этот мир требует логики и реальности, ему не нужна пассивная чувствительность.

В такого рода спорах почтмейстер имел то преимущество, что он оставался в пределах знакомой ему области и потому всегда готов был защищать свою точку зрения, выказывая порой большую находчивость в своих ответах. Так и теперь спор возник по поводу взаимного значения науки и метафизики.

— Что хочет этот мир — я не знаю, — сказал почтмейстер, — и дело не в том, что он хочет, а что он должен хотеть. С логикой далеко не уедешь, и, может быть, миру нужно ещё кое-что, кроме логики.

— С нею можно уйти далеко в науке, — возразил доктор.

— Вы думаете?

— Конечно. Науке не нужна метафизика, не нужно суеверие. В этом заключается её логика.

Почтмейстер покачал головой.

— Наука танцует вокруг метафизики и постоянно ударяет в неё своим копьём, не причиняя ей впрочем ни малейшего вреда. А почему? Потому что это основная жизненная сила и она остаётся вечной и неуязвимой. Нельзя ведь копьём ранить море!