Женщины у колодца - [104]

О, как тяжело было верному слуге слушать это! Тогда Оливер решил пойти к этому негодяю Шельдрупу и показать ему кулак. Поможет ли это? О, конечно! Не даром же его зовут Оливером Андерсеном. Но по мере того, как уплывали деньги из его внутреннего кармана, исчезали и его мужество и решительность.

Наконец настал день, когда Оливер должен был отдать ключ от склада. Он был уволен окончательно.

Прошёл месяц. Оливер был в очень дурном настроении и почти не разговаривал дома. Дети побледнели и старуха бабушка только и делала, что плакала и вздыхала. Однажды утром дома даже не оказалось ни одной чашки какого-нибудь тёплого питья к завтраку. Петра вернулась от колодца и должно быть там немного поспорила с женщинами. Оливер молчал.

— Я бы хотела знать, что будет, если я сама пойду к Шельдрупу? — сказала она вдруг. Оливер ничего не ответил. Он похудел, и лицо его имело совершенно безжизненное выражение. Однако, когда он вернулся к обеду, то вдруг бросил костыль на стул и спросил насмешливо:

— Не ты ли хотела идти к Шельдрупу?

Бедняжка Петра была совсем не подготовлена к такому вопросу и несколько растерялась. Но потом сказала, что она не может сейчас идти. Она должна сперва подготовиться, вымыть себе бельё и приодеться. Когда же на следующий день она действительно принарядилась, то опять стала как прежде, чертовски хорошенькой женщиной. Стоило только взглянуть на её пухлые губы, на её улыбку! Оливер мог бы расцеловать её, но он оставался безжизненным и безучастным ко всему. Что ему было из того, что она была красива?

Но визит её к Шельдрупу не привёл ни к чему. Он был камень, бревно, и наотрез отказал ей. У него ничего нет для Оливера и он не намерен дольше кормить его. О, Шельдруп наверное не забыл пощечину, которую он получил во дни своей юности от Петры! Теперь он был женихом. Но какой он был мелкий человек! Он совсем не был похож на своего отца, который часто был очень щедр.

Ничего больше не оставалось Оливеру, как самому идти к Шельдрупу. И он сделал этот роковой шаг, имевший для него такие неприятные последствия. Шельдруп был современный, решительный и чёрствый человек, на которого не могли подействовать скрытые угрозы. Не думают ли, что он может испугаться скандала? Ничего подобного!

Оливер ничего не добился и потеряв самообладание, начал кричать:

— Смирно! — резко приказал ему Шельдруп.

Тогда он бросил своё ценное докторское свидетельство на стол Шельдрупу. Тот взял его, прочёл и спросил: «Что это значит?».

— То, что я не отец детей! — сказал Оливер.

Шельдруп, смеясь, спросил:

— Да? Чёрт возьми! Что же мне за дело до этого?

Этот купец не в состоянии был понять, какая ужасная судьба постигла человека, стоявшего перед ним. Он продолжал смеяться. На него произвели лишь поверхностное впечатление позор и бесчестие, заключавшиеся в словах калеки. Оливер, как всегда, съёжился и весь бледный стал говорить то, что он не должен был говорить, называл своих пятерых детей, повторялся и говорил о карих глазах, красивых глазах...

— Убирайся! — сказал Шельдруп.

— Карие глаза...

— Ну, что же с ними?

Оливер потерял всякую сдержанность

— Да, смейтесь! — воскликнул он. — Кто имеет карие глаза здесь, в городе?

— Я! — прервал его Шельдруп и засмеялся ещё громче.

— Нет, не вы, вы это хорошо знаете. И что вы имеете, это не имеет значения, но что некоторые другие...

— Ну, слушай, — сказал Шельдруп. — Это не принесёт пользы доктору и на этот раз. Бери его бумагу и убирайся. Теперь я говорю это серьёзно.

XXXI

Прошло немного дней и уже всем в городе стало известно, что Оливер потерял не только ногу: что он был искалечен совершенно особенным образом и имеет докторское свидетельство, доказывающее, что он не мог быть отцом своих детей. Что же оставалось от Оливера? Слух об этом достиг его собственных ушей и притом через посредство столяра Маттиса.

И этот позор прибавился ко всему другому! Как могла эта тайна, так долго сохраняемая, вдруг выступить наружу? Но разве какая-нибудь тайна может сохраняться долго? Она просачивается сквозь стены, камни мостовой толкуют об этом и всё безмолвствующее начинает говорить громко. Молодой купец вероятно, смеясь, рассказал это другим, как весёлую шутку.

Столяр Маттис очень огорчился, что он подозревал невинного человека, приписывая ему ребёнка Марен Сальт. От так искренно и так неловко оправдывался перед Оливером. Он высматривал его на улице и, увидев его, поклонился ему и протянул ему руку. Это была удивительная встреча. Маттис говорил очень осторожно и так запутанно, что Оливер сначала ничего не понял. Удивительный чудак, этот Маттис, смешной и чудесный человек! Он не помнил того, как недобросовестно поступал с ним Оливер, а только думал о том, чтобы извиниться перед ним за то, что подозревал его. Он не имел покоя с той минуты, как узнал про Оливера, что он такой...

— Какой же я?

— Да, такой изувеченный и так оперирован...

Оливер пристально посмотрел на него и наконец проговорил:

— А, так тебе это известно?

Ого, почему же ему могло быть это неизвестно? Весь город говорит об этом. Марен Сальт слышала об этом вчера у колодца и эта новость, украшенная разными подробностями и добавлениями распространилась дальше. Тут не было ничего печального, наоборот, все находили это смешным, бесконечно смешным. И к тому же Петра, которая сама себе сделала своих детей! Не все женщины сумели бы это, ха-ха!