Женщины у берега Рейна - [3]
Катарина. Да, всякий раз подозревают его, и всякий раз оказывается, что он тут ни при чем.
Эрика. Он рассказывал вам об истории в Рио?
Катарина. Да, рассказывал. Я знаю, что только благодаря вам срок наказания был невелик и осуждение условно. К этому делу (она показывает на газету) он непричастен, бранзеиского рояля он тоже не касался.
Эрика. Надеюсь. Я по-прежнему его люблю, даже если… (Качает головой.) Куда уж дальше – собственная жена не поняла его, А вам известно, чем он вообще занимается, как зарабатывает деньги?
Катарина. Нет. Иногда он надолго уезжает, возвращается с деньгами, но я не знаю, как он их заработал. Каждый раз отшучивается, во-первых, говорит, это секрет, а во-вторых, забава. Секретная забава. Мы живем очень экономно.
Эрика (показывает на досье). И собираетесь уехать отсюда?
Катарина. Я-то да, а он нет. (Смотрит в пространство перед собой.) Уехала бы, если б только знала куда, но без него – нет. Может, удастся его уговорить. (Прислушивается.) Ваш муж идет, пойду принесу яйцо. (Уходит.)
Входит Герман Вублер. На нем праздничный черный костюм и прочее. Он обнимает жену, целует ее в щеку, вешает пиджак на спинку стула, садится.
Герман Вублер. Плохо спала? Эрика. Как и ты, глаз не сомкнула.
Катарина приносит яйцо, кладет его перед Вублером, уходит.
Герман. Ты, наверное, опять подслушивала и от досады, с перепугу разозлилась. Не подслушивай больше, Эрика…
Эрика. Конечно, подслушивала – как всегда, когда вы у нас собираетесь. Сам знаешь: я подслушиваю уже тридцать шесть лет. В Дирвангене подслушивала, дымоход там шел из кухни через нашу маленькую комнату, мне было достаточно открыть вьюшку; в Гульсбольценхайме я подслушивала с балкона, как здесь. (Показывает пальцем наверх.) Ты это знаешь и хочешь, чтобы я тоже знала – ночью здесь (показывает на свой стул) сидел некто…
Герман (испуганно). Только без имен, Эрика, только без имен.
Эрика (смеется). Теперь их уже трое, чьи имена нельзя называть. Давай лучше пронумеруем их: номер Один – это, ну сам знаешь, номер Два – тот, кто, ну сам знаешь, и тот, который сидел здесь, – номер Три.
Герман. Ты усвоила, что политика – дело грязное.
Эрика. Что вовсе не значит, будто любая грязь – политика.
Герман (с удивлением смотрит на нее). До сих пор ты вела себя умно, не судачила и не болтала, уж тем более перед журналистами, как это делала Элизабет Блаукремер, и не ходила, как она, по кафе и ресторанам, будоража людей.
Эрика. Она не только подслушивала, но читала подшивки документов, делала записи. И того, кто был здесь прошлой ночью, – номер Три, его она тоже видела. Я не разглядела его лица, зато узнала по голосу. Это был голос, перед которым мы все дрожали, голос, который гнал всех вас, солдат, на смерть, и нас тоже. Этот голос на моей веранде и смех этого человека…
Герман (оставляет яйцо, которое собирался съесть, поднимается, идет к Эрике, обнимает ее, говорит тихо). Умоляю тебя, перестань, ты ошиблась.
Эрика (высвобождается из его объятий). Жуткий голос. Голос палача – его подручные накинули бы тебе петлю на шею, если б, когда они рыскали вокруг, я не спрятала тебя в чулане под мешками.
Герман (еще боязливее). Тише, не надо так громко. (Неуверенно.) Ты заблуждаешься. (В голосе его слышится угроза.) Его тоже якобы видела и слышала Элизабет Блаукремер, но она ничего не смогла доказать и только всех взбудоражила.
Эрика. Пока он не упрятал ее в сумасшедший дом. Да, доказать она не смогла ничего и тем не менее была права. Ты знаешь это лучше меня: не все, что нельзя Доказать, ложно. У жены Плотгера тоже не нашлись доказательства, она помешалась на том, что не сумела доказать правду, и покончила с собой… Не беспокойся, я не сойду с ума и не стану болтать именно потому, что ничего не могу доказать. Все слишком хорошо понимают: чего только не способны вообразить бабы-истерички, обманутые, неудовлетворенные, подвыпьют немного, и начинаются галлюцинации. Нет, болтать я не собираюсь, но что знаю, то знаю, что слышала, то слышала. И тебе хорошо известно, что Элизабет Блаукремер не лгала.
Герман. У нее нет ни капельки воображения, иначе она не лезла бы все время со своей правдой… А ты, после того как услышала, не смогла заснуть?
Эрика. Я прекрасно понимаю, что это – не доказательство. (Твердым тоном.) Не впутывайся в это дело, Герман. (Очень резко.) Хватит, Герман, хватит! Что вы намерены делать с Бингерле? Эту фамилию, надеюсь, я могу произнести – она же напечатана в газетах, – или следует сказать: номер Четыре, нет, номером Четыре буду именовать доброго боженьку, которого вы так любите поминать. Значит, номер Четыре – это господь бог, а то, что у него есть еще несколько имен, вы забыли.
Герман. Эрика, так ты еще ни разу не разговаривала – за все сорок лет.
Эрика. Разговаривала, Герман, почти сорок лет назад, когда ты дезертировал из вермахта великой Германии и сидел, скрючившись, среди швабр и веников в чулане, а я набросила на тебя порожний мешок из-под картошки… вот тогда ты слышал, как я разговаривала с цепными псами, это было дня через три после самоубийства Гитлера. Псы были посланцами номера Три, которого они называли кровопийцей. И ты слышал, когда я говорила с Кундтом, влепила затрещину Блаукремеру и выгнала из дома Хальберкамма. Не так уж у меня изменился голос, как тебе показалось. И когда я врезала по морде Губке, ты тоже слышал мой новый голос.
