Женщины революции - [72]

— Господи, матушка-заступница, покарай виновных и спаси безвинных… Что творится на белом свете? — Последний вопрос был адресован уже к Людвинской.

Татьяна Фёдоровна подняла голову. На лестничной площадке появилась старушка, сухонькая и сморщенная. Дверь в квартиру приоткрылась, и вылез за хозяйкой кот. Облезлый. Худущий. В передней на стене иконы — это на случай возможного погрома черносотенцев.

«Экая предусмотрительная старушка, — подивилась Людвинская. — Вот только не предугадала, какие бои за аптеку разгорятся, а то бы от греха подальше съехала…»

— Ховайтесь, гражданочка… Ховайтесь! Времечко такое лютое. — Старушка, мелко крестясь и кланяясь, приглашала в квартиру. — Забыли бога люди… Ох, грехи наши тяжкие!

— Напротив в доме есть раненые. — Людвинская показала рукой в сторону Тверского бульвара. — Есть у вас простыни? Я бы отнесла их раненым. — Она взглянула на старушку с иконописным лицом. — Нужно помочь людям…

— Вас убьют! Здесь у окна и то страшно стоять. — Старушка осенила себя крестом и с любопытством уставилась на Людвинскую. Подумав, вздохнула: — Простыни-то есть, на смерть себе берегла, да берите… Кто теперь о смерти думает, она и так в каждом дому… Кипяточка хотите?

— Давайте. — Людвинская благодарно кивнула. Старушка ей нравилась. И всё же как пробраться в горящий дом?

Решение было простым и неожиданным. Парламентёром! Именно парламентёром! Старушка показала чёрный ход, грязный и полуразрушенный. Чёрный ход вёл к церкви Большого Вознесения. Зелёный круглый купол зиял пробоинами от артиллерийских снарядов. В этой церкви венчался Пушкин со своей красавицей женой Натальей Гончаровой, а теперь по ней бьют снаряды:

За церковной оградой на снегу лежали девушки-санитарки. Белели сумки с красными крестами. Ба, да это её девушки. Они подняли головы от земли, прислушивались.

— Сюда! Сюда! — Людвинская скатилась с лестницы и поманила рукой.

Девушки кинулись к Людвинской. Они тяжело дышали и, перебивая друг друга, говорили. Быстро и путано. Наконец Вера, старшая, завладела вниманием:

— Наши в том доме. Через квартиру богомолки можно выйти в подъезд на Большую Никитскую. А там двадцать шагов до горящего дома. — Вера перекинула косу на грудь, пальцы её вздрагивали. — Как попасть в дом? Мы извелись, но ничего не придумали. Беляки не дают головы поднять.

— Нужно выбросить белый флаг и пройти парламентёром, — сказала Людвинская с удивительным спокойствием, как о чём-то давно решённом. — Парламентёр, сестра милосердия, потребует прекращения огня на два часа для оказания помощи раненым. Это положение предусмотрено во всех мировых конвенциях.

— Кто будет этим парламентёром? — У Веры от волнения дрожали губы. — Белые озверели…

— Я… Я одна… — Людвинская подняла глаза. — Я как самая опытная…

— Вас расстреляют первой пулемётной очередью! — возмутилась Вера. Она ждала поддержки от подруг. — Почему молчите?

— Возможно… Трудно предугадать, что может случиться… — согласилась Людвинская и, не давая возможности ей возразить, ещё раз повторила: — Возможно…

— У меня такое чувство, что офицерьё упивается своей властью… Мы, поди, добрых три часа отсиживаемся, а они стреляют и стреляют!

Людвинская молчала. Развороченный снарядом дом, дым пожарища, разъедавший глаза, стена осаждённого дома, изрешечённая пулями, лестница с выбитыми стёклами, девушки, бледные от смертельной опасности…

— Да, иного выхода нет. — Людвинская жёстко приказала: — Ждите меня в парадном… Подойдёте, когда взмахну белым флагом. Только в этом случае! Всё остальное запрещаю, понимаете? Запрещаю!

И вот она на площади. Ветер зло набросился на белый флаг с красным крестом, который держала в руках. Рвал его, пригибал к земле. Людвинская подняла флаг над головой и, не отрывая глаз, смотрела на аптеку. Шла быстро, легко. И сразу же засвистели пули, выбивая из булыжника каменные брызги. Она прибавила шагу. Вот и баррикада у аптеки. Рельсы, столбы, проволока. Она миновала эти роковые двадцать метров. Бешено стучало сердце, кровь приливала к вискам, опаляя жаром и вызывая липкую противную дрожь. Расстегнула воротник пальто, широко вздохнула. Она ни о чём не жалела, не вслушивалась в свист пуль. И вдруг зазвенела тишина, казавшаяся оглушительной и пугающей. Верно, и белые решили узнать, зачем появилась среди огня высокая и худая женщина.

— Прекратите огонь! Пре-кра-ти-те! — Людвинская размахивала флагом. — И у нас и у вас есть тяжелораненые. Они нуждаются в помощи! Я как сестра милосердия требую прекратить огонь на два часа для оказания помощи. Мы должны проникнуть в горящий дом и вынести раненых. — Людвинская, испуганная тишиной, почувствовала, как пересохло горло. — Можете в нас, сестёр милосердия, стрелять, но это будет варварством. У каждого из вас есть жена, сестра, мать, и они, как и мы, должны выполнить долг человеколюбия! Нас здесь пятеро, и мы войдём в дом, потому что там истекают кровью солдаты. — Людвинская поднялась на цыпочки и, боясь, что её не услышат, прокричала: — Ра-не-ные! Нельзя назвать человеком того, кто поднимет руку на сестру милосердия. Это не солдат, не гражданин! Да, мы без оружия, мы не солдаты… Обыскивайте нас! — Голос Людвинской задрожал от гнева и боли. — Я сейчас позову из парадного моих подруг, сестёр милосердия, они несколько часов, не могут оказать помощи раненым. Стреляйте в женщин, если среди вас есть негодяи…