Женщины революции - [4]

За чаем у Ульяновых засиделись. Ульяновы жили скромно, на пенсию, получаемую после смерти Ильи Николаевича. Яснева любила бывать в этом гостеприимном доме. Нравилась атмосфера радушия и уважения, царившая в семье, простой и строгий уклад. Удивлялась Марии Александровне, невысокой, худощавой, с густыми седыми волосами, её мужеству, её стойкости. Старший сын Александр погиб на виселице. Цареубийца! В доме об Александре не говорили.

В этот вечер Владимир разговаривал мало. Сражался в шахматы со стариком Долговым, высланным в Самару по причине политической неблагонадёжности, был задумчив. Начали прощаться. Мария Александровна, — взглянув на часы, всплеснула руками: время позднее, на улицах пьяная голытьба, да в темноте и ногу сломать недолго… Владимир вызвался проводить. Мария Петровна обрадовалась — на разговор с Ульяновым, братом казнённого героя, возлагались особенные надежды. Она была на позициях народничества и очень хотела привлечь на свою сторону и Владимира Ульянова. В её глазах семья Ульяновых была окружена ореолом. Что исповедует брат казнённого народника?! Конечно, он должен быть с нею.

— Проклятое земство! До ручки, как говорится, довели город: улицы залиты грязью, перерыты канавами, а купчины ставят царям монумент за монументом! — сердито сказала Мария Петровна, держась за руку спутника.

Они остановились на краю канавы, неподалёку; от Струковского сада. Ноги девушки скользили по замёрзшим комьям глины.

— Ни конки, ни трамвая, ни зелёного кустика — ничего не увидишь в «современном Чикаго»! Всё забито «минерашками», а попросту тайными притонами по продаже водки… — всё так же сердито продолжала Мария Петровна. — В думе двадцать лет мусолят вопрос о прокладке водопровода! Даже милейший Долгов, земец и либерал, возмущается неповоротливостью отцов города. Купцы боятся конки: займёт всю улицу и будет отпугивать покупателей! Вот и логика!

— В думе занимаются безвредным для государственного строя лужением умывальников! — Владимир помолчал и с сердцем добавил: — Народного бедствия стараются не замечать!

— Наша российская действительность! Чему удивляться?! Лишь десять лет назад на Троицкой площади ещё стоял эшафот с позорным столбом… Подлинное средневековье! На грудь жертве привязывали доску, и пьяный палач в красной рубахе брал кнут… — Голос Марии Петровны дрожал от возмущения. — Вы, брат казнённого Александра Ильича, обязаны быть с нами, якобинцами!

Владимир молчал. Карие глаза в темноте казались почти чёрными. Мария Петровна продолжала с жаром:

— Революцию начнёт молодёжь, члены тайной организации. Народ поддержит, народ к революции всегда готов. Россия должна покончить с вековой спячкой и вступить на капиталистический путь развития. Пока в России нет рабочих, нет и собственного капиталистического производства.

— Значит, в России нет собственного капиталистического производства?! А полтора миллиона рабочих?! — удивился Ульянов.

— И всё же у нас нет собственного производства… Нет тех социальных противоречий, которые позволили бы оторвать мужика от земли и превратить его в рабочего, лишённого собственности! — горячилась Мария Петровна. — Народники…

— Народники… Они фарисейски закрывают глаза на невыносимое положение народа, считая, что достаточно усилий культурного общества и правительства, чтобы жизнь его изменилась. — Ульянов, заметив протестующий жест Марии Петровны, повторил: — Да, и правительства, чтобы всё направить на правильный путь. Господа Михайловские, от которых вы впитали сию премудрость, прячут головы наподобие страусов, чтобы не видеть эксплуататоров, не видеть разорения народа.

— Вы не правы! Народники пекутся о благе народа.

— Прав! Позорная трусость, боязнь смотреть правде в глаза, нежелание понять, что единственный выход в классовой борьбе, в низвержении общественного строя. И это может сделать только пролетариат. Да, тот пролетариат, рождение которого вы не признаёте вопреки исторической действительности. Когда же об этом говорят социал-демократы, то в ответ непристойные вопли… Социал-демократов упрекают в желании обезземелить народ! Где пределы лжи?! — Ульянов снял фуражку и обтёр высокий лоб платком.

Мария Петровна слушала напряжённо, заинтересованно.

— Михайловский острит с лёгкостью светского пшюта, обливает грязью учение Маркса, которого он не знает и не даёт себе труда узнать! С видом оскорблённой невинности возводит очи горе и спрашивает: в каком сочинении Маркс изложил своё материалистическое учение? Выхватывает из марксистской литературы сравнение Маркса с Дарвином и жонглирует. — Голос Ульянова зазвенел от негодования. — Метод Маркса, открытый им в исторической науке, замалчивается. Слона-то он и не приметил!

— Я отдаю должное Марксу… Тут я не разделяю взглядов Михайловского, столь красочно вами обрисованного. Но ведь дело в том, чтобы вырастить самобытную цивилизацию из российских недр, и не в том, чтобы перенести западную цивилизацию. Надо брать хорошее отовсюду, а своё оно будет или чужое — это уже вопрос практического удобства. — Мария Петровна твёрдо взглянула на Ульянова. — Дело практического удобства, так сказать.