Женщины-масонки - [18]

«Идея» могла оказаться пагубной – она оказалась блестящей благодаря сильной и чистой артистической натуре Мари-Анны.

Сделка могла оказаться плачевной – она оказалась восхитительной! Можно было опасаться болезней роста, но все было превосходно: ученица росла вполне здоровой, и за те годы, что отделяют детство от юности, голос ее нимало не ухудшился.

Было и еще одно обстоятельство, на которое никто не рассчитывал и которое приятно удивило издателя: быстро расцветавшая красота Мари-Анны. Вдали от отцовской мансарды, на воздухе, при соблюдении режима, необходимого для певицы, она совершенно изменилась; исчезла печать страдания и страха, роковым образом отличающая дочерей народа, эти цветы парижских миазмов, эти испорченные плоды нездорового веселья черных домов. Ее головка, всегда опущенная в силу привычки к выговорам, поднялась, повинуясь таинственным и громким призывам будущего. Волосы у нее от постоянного недоедания были редкими и короткими; они выпадали, когда она их расчесывала, или ломались у нее в руках; меньше чем через год они стали блестящими и густыми. Руки, потрескавшиеся от холодной воды, стали гладкими и белыми. В глазах появилась мысль, на губах – улыбка. Она выросла; тело се, словно под резцом незримого скульптора, стало изящным и крепким.

На первых порах она еще не знала, что она красива. Артистическое воспитание, которое она получила, оказалось для нее благотворным.

К этому надо прибавить, что издатель сторожил Мари-Анну, как дуэнья, а это отнюдь не трудно понять. Он поручил следить за ней одной своей родственнице, женщине, не имеющей почти никаких средств и, следовательно, весьма заинтересованной в том, чтобы он остался ею доволен. Эта дама сопровождала Мари-Анну в Консерваторию и неукоснительно отводила ее прямо домой; оставшуюся часть дня, когда Мари-Анна занималась, она сидела и шила рядом с фортепьяно.

Но в первый же день, когда эту особу удержал дома жестокий приступ ревматизма, Мари-Анна встретилась с Иренеем де Тремеле.

Иреней, как мы уже сказали, был молод и богат; он решительно ничего не делал. Он вознамерился пробудить сердце Мари-Анны, и намерение его увенчалось успехом. Он применил способы, старые как мир: он писал, он говорил.

А между тем ревматизм упомянутой особы усилился.

Сперва Иреней подумывал всего-навсего об интрижке, но мало-помалу душевная чистота Мари-Анны, ее расцветающий ум, ее исключительная одаренность так подействовали на его воображение, что его прихоть вскоре превратилась в настоящую страсть.

Мари-Анна же любила Иренея так, как любят в первый раз в жизни,– она любила робко и проявляла больше интереса, нежели пылкости.

Их отношения были чистыми.

В семнадцать лет Мари-Анна, доселе выступавшая только на концертах, где имела значительный успех, впервые надела туалет примадонны и появилась в Итальянской опере. Как выразился один газетчик, «там был весь Париж», и одному Богу известно, сколь много сделал «весь Париж», чтобы голова ее закружилась! При виде черных фраков и белоснежных платьев, обнаженных плеч, сверкавших бриллиантами, волос, усеянных блестками, голых рук, лежавших на бархате лож, в этой тишине и в этом сиянии, под магией лорнетов, толстые стекла которых походили на жерла пушек, девочка с улицы Фур-Сент-Оноре внезапно почувствовала, как отчаянно забилось у нее сердце; кровь прихлынула к нарумяненным щекам, а глаза на несколько секунд закрылись. Но страшное усилие воли победило. Проклиная самое себя, Мари-Анна походкой статуи шагнула к рампе и, сделав глазами знак дирижеру, чья палочка пребывала в бездействии, начала свою первую арию с таким воодушевлением, что самые пресыщенные из завсегдатаев оперы не усидели в своих креслах.

Гром аплодисментов обрушился на нее, когда она еще не взяла последнюю ноту.

Были цветы, брошенные к ее ногам, были крики восторга, были разговоры в фойе – словом, налицо был весь ассортимент, без которого в Париже не обходился ни один триумф.

Войдя после первого акта в свою уборную, Мари-Анна упала в кресло и прошептала:

– Я еще не умерла?

Она сидела так, безмолвная, недвижимая, окутанная облаком зарождающейся славы, как вдруг чей-то вздох вывел ее из экстаза.

Это был Иреней де Тремеле.

Она забыла о нем.

На афишах Мари-Анна превратилась в Марианну: это также была одна из «идей» издателя. Она не возражала: он был в своем праве. Не возражала она и против заключения контракта с Лондонской оперой; с точки зрения издателя, для нее было вполне достаточно того, что она получила признание публики, самой взыскательной во всей Европе. А кроме того, он хотел уберечь ее от всякого рода опьянений, которые неизбежно следуют за успехом на сцене.

Но, каким бы энергичным и каким бы внимательным он ни казался, он все-таки не мог помешать, чтобы перед отъездом Мари-Анны в Лондон ее глаз и слуха достигли восторженные отзывы о ней. Финансисты, эти извечные искусители, журналисты и знатные вельможи всех национальностей проникали за кулисы и толпились под лампами, воскуряя фимиам новоявленному кумиру. Ее уборная каждый раз была заставлена великолепными букетами цветов, какие только можно было найти в оранжереях; каждый вечер, невзирая на многократно повторяемые возражения, костюмерша клала на туалетный столик подарки в духе «Тюркаре»