Женщины Девятой улицы. Том 3 - [16]

«В баре в тот день состоялось что-то вроде бдения у гроба усопшего, – вспоминала Элен. – Как после смерти Рузвельта. Все сосредоточились на одном, говорили только на одну тему»[210]. У каждого дюйма «Кедрового бара» была своя история о Поллоке. Дверь мужского туалета, которую он однажды сорвал с петель. Переднее окно, к которому он прижимал лицо, выпрашивая, чтобы его впустили после очередного запрета заходить внутрь. Даже шляпа Франца, которую Джексон не раз сбивал во время потасовок. «Образ Джексона был невероятно ярким и мощным, – сказал Марка-Релли. – Ты вдруг ощущал эту дыру, это молчание, и с каждой минутой оно становилось все напряженнее»[211].

Для тех, кому Поллок не был другом, но кто знал его как художника, потеря тоже оказалась невосполнимой. «Мы чувствовали не только печаль из-за смерти великого человека; это было что-то более глубокое, будто умерла какая-то частица тебя самого», – признавался художник Алан Капроу.

Мы были его частью: он был, пожалуй, живым воплощением наших амбиций в плане абсолютного освобождения и нашего потаенного желания опрокинуть привычные столы прямо со стоящей на них посудой и дешевым шампанским. Мы видели в нем образец безграничных возможностей поразительной свежести, своего рода экстатической слепоты[212].

И своей жизнью, и своей смертью Джексон бросал вызов коллегам-художникам; он словно говорил им: иди на все ради своего творчества; если посмеешь, лезь на скалы. Да, это может тебя погубить, но ведь в конечном счете сия чаша не минет никого. И будет лучше, если ты уйдешь из этого мира, оставив после себя не только воспоминания, но и чудеса искусства. Он был «художником, который полностью осознавал риск и который знал и поражения, и триумф, – сказал Фрэнк о Поллоке. – Он жил с первым, бросал вызов второму и достиг третьего»[213].

Среда выдалась солнечной и жаркой. К четырем часам парковка у часовни в Спрингсе была наполовину заполнена автомобилями художников, местных жителей, галеристов, музейных чиновников, родных и друзей усопшего. Люди, одетые в такой прекрасный день в темную официальную одежду, выглядели как-то неуместно; такими же неуместными были и их скорбные, мрачные лица[214]. Грейс приехала на похороны с сыном Джеффом, Дороти Миллер и мужем Дороти – Эдди Кэхиллом[215].

С момента, как Грейс согласилась, чтобы Джефф с его отцом уехал жить в Калифорнию, прошел почти год[216]. Теперь она виделась с сыном только во время каникул, когда он приезжал к бабушке и дедушке. Ради воссоединения матери с сыном Дороти предложила Грейс привезти мальчика к ней в гости за город, но их пребывание там было прервано смертью Джексона[217].

Билл услышал трагическую новость на острове Мартас-Винъярд, куда уехал на лето с Джоан Уорд и маленькой Лизой. Чтобы успеть на Лонг-Айленд на похороны, они с группой художников зафрахтовали самолет[218]. Билл и Элен стояли во время службы рядом, потом вдвоем вернулись на Кейп-Код и, спрятавшись ото всех у Роуз Сливки, подруги Элен, вместе с художником Германом Черри начали работать над сценарием к фильму о черных выходных[219]. Смерть Джексона соединила чету де Кунингов, как это всегда случалось после действительно важных, судьбоносных событий.

А вот Ли осталась совсем одна. Не проронив на похоронах ни слезинки, она сидела отдельно от родных Поллока перед часовней, рядом с незнакомым священником. Он впервые увидел Джексона в урне с прахом, когда начали править поминальную службу[220]. Внешне собравшиеся практически никак не отреагировали на речь священнослужителя; только Рубен Кадиш, старый калифорнийский друг Джексона, издал в какой-то момент вопль отчаяния[221].

«Ни в часовне, ни на кладбище ни разу не упоминалось его имени, – писал Теодорос Стамос Полу Дженкинсу. – Никто не попытался сказать о нем слово как о художнике. Ну и дела!»[222]. Однако некоторые из близких друзей Поллока чувствовали, что поминальная служба по нему должна быть именно такой. Им и не нужно было, чтобы священник называл Джексона по имени. Молчание как-то гораздо больше подходило для прощания с этим непростым человеком и великим художником[223].

Из часовни похоронная процессия отправилась на маленькое кладбище Грин-Ривер, где Ли выкупила сразу три участка в «самой большой и самой высокой секции». Затем все двинулись домой к Поллокам, чтобы выпить и помянуть Джексона[224].

Барни Россет забрал к себе всех детей, и родители могли не беспокоиться, что с горя переберут с алкоголем. Так, собственно, и случилось[225]. Поминки Поллока начались, как положено, чинно и скорбно, но довольно скоро узы официоза, сдерживавшие компанию в часовне, смыло потоком алкоголя[226]. «Мы все страшно напились, – рассказывал потом Герман Черри. – И танцевали как сумасшедшие до тех пор, пока никто уже не смог двинуть ни ногой, ни рукой»[227].

Настроение людей улучшилось так быстро, что кто-то пошутил: «Наверное, Джексон подсыпал чего-то в наше бухло»[228]. «Все говорили, что в жизни не бывали на такой замечательной вечеринке», – рассказывала Дженни[229]. А Филипп Павия добавлял: «Таким радостным это мероприятие сделало осознание того, что этого человека любили». Даже «Ли согласилась, что все прошло здорово», – отмечал Джеффри Поттер. Уходя с поминок, он сказал своей жене Пенни, что эта вечеринка стала своего рода «всеобщим избавлением от бремени: для Джексона – от бремени его творчества и мук; для нас – от бремени бессилия помочь ему чем-либо, кроме своего присутствия; для Ли – от бремени необходимости заботиться о нем и вечного беспокойства, с этим связанного»