Женщина в янтаре - [44]

Госпожа Саулите научила меня первым английским словам: «спасибо», «пожалуйста», «я тебя люблю». Но самое замечательное ждало меня впереди. Госпожа Саулите рассказала мне о бытующем в высших кругах Англии обычае проводить конец недели под Лондоном, в прекрасных загородных виллах, окруженных садами.

— Уик-энд, конец недели, уик-энд, выходные, ты должна научиться это произносить. Ты ведь должна будешь понять, когда твой поклонник пригласит тебя за город. Или когда-нибудь, когда будешь жить в собственном доме с садом, ты будешь так говорить, приглашая к себе гостей.

Утром в субботу, до того, как начать готовиться к визиту сержанта, госпожа Саулите сидела на пеньке и загорала.

— Уик-энд, уик-энд, отдыхаем, — улыбалась она и кивала каждому прохожему.

— Уик-энд, уик-энд, отдыхаем, — кривлялись люди за ее спиной, но ее это мало заботило. А вскоре по всему лагерю раздавалось: «Уик-энд, уик-энд».

Госпожа Саулите добродушно смеялась.

— Может быть, они меня осуждают, — сказала она, — но посмотри, как они меня копируют. Ну точно моя свекровь.

— А что с ней случилось? — спросила я. Вообще-то я хотела узнать, что произошло с мужем госпожи Саулите.

— С ней! Она в Латвии. Может быть, русские бросили ее в тюрьму, откуда я знаю, я ей этого не желаю, хоть и была она старая вонючая ящерица. Не хотела оставлять свой хутор, свой хлев, и сараи, и припасы. Сказала, что лучше умрет, чем бросит все, что скопила на своем веку, вот и осталась — на верную смерть.

— А что случилось с господином Саулитисом? Он тоже там остался?

— С кем? Она была вдова.

— Нет. С господином Саулитисом. Вашим господином Саулитисом.

— Моим мужем, ты хочешь сказать. Чем меньше о нем вспоминать, тем лучше. Он как ненормальный бросился к немцам. Сказал, что хочет воевать на стороне победителей, а на самом деле хотел убивать цыган и евреев. Он просто бредил этим. Слава Богу, не так уж много возможностей у него было. Убили его, как только армия ушла.

Я не поняла. Мои родители восторженно говорили о латышах, которые спасали евреев от гестапо или на велосипеде добирались до цыган, предупредить, что по дороге приближается немецкий конвой. Они одинаково возмущенно говорили как о нацистах, так и о коммунистах. Латыши сами были заключенными Саласпилсского лагеря, их увозили в польские концлагеря. Я думала, что латыши все как один были против нацистов.

— Он, что, был не латыш? — спросила я.

— Как же нет, латыш. И таких, как он, хватало. Откуда, думаешь, у этого жулика господина Зиемелиса его шрам? Сам он всем говорит, что в университете на дуэли дрался, а я слышала, что стеклом порезался, когда с хулиганами еврейский ювелирный магазин громил.

Этот разговор и подобные еще и спустя много лет, когда я рассматривала фотографии заключенных концентрационных лагерей, не давали мне покоя.

То, что я латышка, не снимало с меня ответственности и вины.

Но тогда я задавала самые важные для меня вопросы.

— А вам не жалко, что он умер? Вы его не любили?

Госпожа Саулите не ответила, но я, удивляясь собственной смелости, продолжала расспрашивать.

— Тогда зачем вы вышли за него замуж?

Госпожа Саулите помолчала, обдумывая ответ.

— Нет, я его не любила. Родители уговорили.

— Почему?

— Они хотели объединить земли; хутора моего отца и его матери были по соседству. Когда Хельмут стал по воскресеньям вечером приходить к нам домой, они обрадовались. Посылали меня подавать ему чай, всегда сажали нас рядом, если он оставался ужинать. И когда он попросил у отца моей руки, отец, конечно, согласился.

— А вы что сказали?

— Что я, мне тогда было всего семнадцать. Я не из интеллигентных, как твоя мать, меня воспитывали, чтобы я вышла замуж. В те времена Хельмут был видный парень, широкоплечий, кровь с молоком. Как барин выглядел, когда сидел, спина ровная, черные сапоги блестят, я прямо обмирала. Только потом уже, когда он любой разговор превращал в ссору, когда злился или лебезил, если с ним кто-то не соглашался, он мне разонравился. Когда мать отказалась передать ему хозяйство, он стал еще дурнее. Хвастался, что выдрал у еврея бороду, а однажды я была с ним, когда он согнал с дороги цыганскую повозку. Он стал будить меня по ночам, каждую ночь, и кричал, почему я не родила ребенка, из которого можно вырастить настоящего наци.

Госпожа Саулите погрустнела. Я видела, что она плачет, но старается скрыть слезы.

— Нет, я обрадовалась, когда он ушел в армию, прежде чем начал меня постоянно избивать. И не переживала, когда узнала, что он не вернется.

Помолчав, она вытерла глаза.

— Все будет хорошо, дорогая, — сказала она. — Видишь, война и доброе дело для меня сделала. По крайней мере, мне хочется так думать. Я уж решила, что всю жизнь в поте лица буду работать в поле и каждую ночь терпеть Хельмута. Но война изменила мою жизнь, хотя я и не смогу возвратиться домой.

Госпожа Саулите сжала мою руку.

— Пойдем, — позвала она, — я отыскала куст пионов, совсем сорняками зарос, за складами, в тени. Пойдем посмотрим, может быть, нам удастся найти для него местечко получше.

Прошло несколько недель, и нам снова предстоял переезд, а госпожа Саулите оставалась в комнате, которую получила благодаря сержанту.