Женщина в гриме - [15]

Так или иначе, Эдма уселась рядом с Чарли в окружении кое-кого из ветеранов круизов, которых ее элегантность и повелительный голос подавляли и низводили до уровня крепостных. К примеру, именно Эдма всегда подавала им знак аплодировать после концертов, именно Эдма решала, достаточно ли свежи поданные яйца и хороша ли погода, именно Эдма принимала решение, допускать ли кого-либо в свой круг. Однако стало очевидным, что в этом году гвоздем сезона является Дориаччи, которая, когда пассажиры зашли в салон, уже сидела по правую руку от капитана с шалью, накинутой на плечи, с лицом, на котором было совсем чуть-чуть косметики и на котором застыло выражение повелительного дружелюбия, придававшего ей сходство с путешествующей буржуазной дамой, каковой она вовсе не была. И все ее поклонники, впервые увидев ее, испытали некоторое разочарование.

И все-таки Дориаччи были звездой! Настоящей звездой, каких больше не появляется, женщиной, которая при свете вспышек размахивала сигаретным мундштуком, но никогда – ручкой сковородки, женщиной, ставшей знаменитой не только благодаря своему восхитительному голосу, не только благодаря искусству, с которым она им пользовалась: Дориаччи стала знаменитой еще и благодаря своим скандалам, неудержимой тяге к мужчинам, презрению к тому, «что об этом скажут», благодаря своим излишествам, гневным вспышкам, своей любви к роскоши, своим причудам и своему очарованию. А в тот вечер, с которого прошло уже больше двадцати пяти лет, когда ею без предупреждения, как принято было говорить, «на скорую руку» заменили в «Травиате» внезапно заболевшую знаменитую Ронкаччи, ей, до того неизвестной артистке, более часа изо всех сил аплодировал самый искушенный и пресыщенный зал на свете. После этого ее хорошо узнали все работники «Ла Скала». Все, от последнего машиниста сцены до главного администратора, побывали в ее объятиях и запомнили это навсегда. С тех пор стоило Дориаччи прибыть в какой-нибудь город, как она, наподобие некоторых монгольских завоевателей, брала первых лиц в заложники за выкуп, поднимала на смех их жен, забирала себе молодых людей с полнейшей непринужденностью и неодолимой силой, которые только крепли с годами. Она сама признавалась журналистам, своим главным поклонникам: «Я всегда любила мужчин моложе себя, и теперь я обрела шанс: чем больше я преуспеваю в жизни, тем чаще они мне встречаются!» Короче говоря, кроткая дама с тугим шиньоном, сидевшая в этот вечер рядом с Элледоком, ничем не напоминала «Великую Дориаччи».

За свой стол Элледок заполучил не только Диву, но и «спящую клоунессу», каким было одно из прозвищ Клариссы, ее «прилизанного коммуниста» Эрика Летюийе, две пары преклонного возраста, имевших пожизненный абонемент на «Нарцисс», «грязного боша» Кройце и «распорядителя жратвы» по имени Жюльен Пейра. Капитан буквально потребовал от Чарли, чтобы тот забрал за свой стол Бежара и Ольгу, а также ряд восьмидесятилетних меломанов.

– Не желаю видеть за своим столом этих паяцев! – заявил он, сперва мрачно, затем гневно и, наконец, в ответ на протесты поставленного в трудное положение Чарли сформулировал свое распоряжение с «пламенным лаконизмом»: – Убрать этих от меня – точка – даю вам две минуты – точка – конец связи – точка – перехожу на прием.

Вот каким образом капитан достиг своей цели, одновременно выдав изысканный образчик «морзянки». Вихрь его негодования действительно унес за соседний стол «этих паяцев», но одновременно каким-то странным образом принес вместо них «альфонсишку из Невера». Более того, этот вихрь поместил его по правую руку от Дориа, которая, в свою очередь, сидела справа от капитана судна. Захваченный врасплох, Элледок не в состоянии был ничего изменить, но утешением ему служило то, что Чарли, в кои-то веки ведущий себя серьезно и ответственно, то и дело бросал на его стол завистливые взгляды.

С самого начала застолья Элледок, повинуясь возложенной на него тяжкой обязанности, принялся занимать плоским и неуклонным разговором одновременно Дориа и «клоунессу». Дориа, поначалу не обращавшая на него внимания, в конце концов стала внимательно прислушиваться к его словам, нахмурив брови и пристально вглядываясь в его губы, как в басне «Сыновья Бюшерона», когда, задыхаясь в агонии, отец пытается сообщить сыновьям, куда он запрятал сокровище. До подачи салатов все шло хорошо, однако стоило капитану погрузиться во все более и более мрачные пророчества относительно будущего французского флота и морального уровня плавсостава, Дориаччи вдруг резким движением положила на тарелку вилку и нож, причем движением до того резким, что весь соседний стол, до того занятый оживленной беседой, резко повернулся в ее сторону.

– Но, в конце концов, – спросила она низким голосом, – где, по-вашему, я должна прятать свои драгоценности? И потом, с какой стати? У вас тут что, разбойничий притон?

Элледок, попав впросак, покраснел поверх загара. Он замолчал, уставившись на угол скатерти и ощущая звон в ушах. Сидящие за одним с ним столом смотрели на него насмешливо.

– А что, это могло бы быть забавным, как в полицейском фильме, – вновь заговорила Дориа гортанным голосом. – Мы бы все следили друг за другом, нас бы всех убивали одного за другим, а я должна была бы исполнять «Реквием» Верди во всех портах захода…