Женщина в доме - [2]
Да, верно, Серафим здесь живет, вон в той избе - она указала куда-то в конец протянувшейся через всю деревню улицы, - но сейчас он, поди, у батюшки сидит, они в это время обычно сериал смотрят. Идти можно смело, батюшка божницу отопрет, покажет. Божница у них красивая: такой красоты свет не видывал!
Я пересек улицу. Рядом с церковью - небольшой домишко с белыми занавесками, во дворе, под навесом, сушился лук в длинных вязанках, в окне синими всполохами играл телевизор, залаяла собака, из-за занавески показалось бородатое доброе лицо батюшки, за его плечом виднелось еще одно темное, поросшее недельной щетиной.
Отказался от осмотра церкви - в другой раз, потом - и объяснил цель своего прихода. С Серафимом, вишь, говорить хочу. Нужда есть.
Ну, коль нужда, так нужда, - вздыхает батюшка.
Серафим не проявил и половины батюшкиной вежливости, не проронив ни слова, встал и вышел мне навстречу. Повел меня к своей халупе - в самом конце единственной в деревне улицы; дорогу нам не спеша перешла черная курица, Серафим плюнул в сторону курицы и что-то пробормотал; на крыльце одного из домов вокруг стола молча сидели люди и, похоже, пили самогон.
Дверь в лачугу Серафима не была заперта, жестом он пригласил войти. Здесь не было и намека на чистоту и порядок, которыми удивили магазин и дом батюшки, - стол весь в хлебных крошках, на подоконниках дохлые мухи, углы окон затянуты паутиной.
У плиты - собачья плошка с присохшими остатками каши. Кисло пахло грязью и бобылем.
- Садись, - произнес Серафим, указывая на расшатанную замызганную табуретку у стола. Это были первые слова, обращенные ко мне. Я удивился его чистому латышскому. - Чего хочешь? - Это не вопрос, в его голосе нет ничего похожего на доброжелательность и заинтересованность, кажется, ему было достаточно одного-единственного взгляда, чтобы отнести меня к некой не слишком лестной категории.
Я молча достал оба снимка. Тщательно протер стол ладонью. Положил их рядом.
Я знал: на одной из фотографий в доме - она.
Мне надо было знать, на какой.
Один снимок мы сделали, вместе отправляясь в Ригу, второй я сделал, уезжая один.
Нам не суждено было больше встретиться, но в тот момент она об этом не догадывалась, да и я едва предчувствовал.
Она стояла в дверях и махала мне рукой, улыбаясь своей забавной, как у Буратино, улыбкой, а когда я достал фотоаппарат, громко рассмеялась и сразу скрылась в сенях - дверь в дом захлопнулась, на мгновение ее тень промелькнула в окне кухни, но ни на одной из фотографий этой тени не было.
- Вы видите какое-нибудь различие между этими снимками? - спросил я хитро.
Ага! Я просто гордился своей находчивостью - и мы не лаптем щи хлебаем. Спроси я у старика прямо: на каком из двух снимков в доме есть женщина, ему оставалось бы только указать на любую фотографию, и на этом все. Проверить, прав он или нет, было бы уже невозможно.
Сам я изучал эти фотографии долго, очень долго. Как дурак, стыдясь самого себя, держал ладони то над одной, то над другой, пытаясь уловить некий теплый поток, исходящий от нужного снимка.
Я держал их в лунном свете на ночном столике, разглядывал, не смыкая глаз, в надежде увидеть какое-либо движение в окнах сфотографированных домов.
Даже давал обнюхать собаке.
Смешно.
Все мои надежды теперь были в руках этого мужика.
Он, положив голову на руки, рассеянно смотрел на фотографии, от него несло пожизненным, нескончаемым похмельем, несло свежим самогоном, он не брился по меньшей мере неделю, на нем была давно не стиранная клетчатая рубашка, волосы сальными космами падали на лоб и лезли за воротник замусоленной рубашки. У него был классический нос алкаша, мясисто-красный, с паутинкой синеватых прожилок, и мутные, воспаленные глаза. В углу рта погасший бычок "Примы" прилип к губе, да так и висел. Я даже не подозревал, что "Приму" еще производят. Я вдруг отчетливо осознал бессмысленность своей поездки.
Он развернул фотографии к себе, руки черные, с короткими лопатообразными ногтями, мне показалось, что они обгрызены - как у мальчугана.
- Один дом пуст, - наконец произнес он. - А во втором - женщина. Несчастна она, похоже.
Я оторопел.
- В котором? В котором доме? - у меня дрогнул голос. В тот момент до меня не дошел смысл его последней фразы, только позже я стал задумываться о ней. И сейчас еще иногда задумываюсь.
- Зачем тебе знать?
Он опять не спрашивал, это прозвучало, скорее, как "а тебе-то какое дело". Он отодвинул от себя обе фотографии и слегка дрожащими руками раскурил погасший окурок.
- Мне надо знать.
Не мог же я сказать, что женщина в одном из этих домов, нет, на одной из этих фотографий, нет, опять неверно, в одном из сфотографированных домов, - что эта женщина исчезла из моей жизни, ничего не оставив, совсем ничего, ни малейшего свидетельства о своем существовании. О наших отношениях.
А чему нет достоверных свидетельств, того и не было вовсе. Не так ли?
- И дома этого уже нет, - как будто услышав мои мысли, произнес
Серафим. - Ничего нет.
- Я знаю. Дом продали, и новые хозяева построили на его месте другой. Посовременней.
…В течение пятидесяти лет после второй мировой войны мы все воспитывались в духе идеологии единичного акта героизма. В идеологии одного, решающего момента. Поэтому нам так трудно в негероическом героизме будней. Поэтому наша литература в послебаррикадный период, после 1991 года, какое-то время пребывала в растерянности. Да и сейчас — нам стыдно за нас, сегодняшних, перед 1991 годом. Однако именно взгляд женщины на мир, ее способность в повседневном увидеть вечное, ее умение страдать без упрека — вот на чем держится равновесие этого мира.
Однажды окружающий мир начинает рушиться. Незнакомые места и странные персонажи вытесняют привычную реальность. Страх поглощает и очень хочется вернуться к привычной жизни. Но есть ли куда возвращаться?
Проснувшись рано утром Том Андерс осознал, что его жизнь – это всего-лишь иллюзия. Вокруг пустые, незнакомые лица, а грань между сном и реальностью окончательно размыта. Он пытается вспомнить самого себя, старается найти дорогу домой, но все сильнее проваливается в пучину безысходности и абсурда.
Когда твой парень общается со своей бывшей, интеллектуальной красоткой, звездой Инстаграма и тонкой столичной штучкой, – как здесь не ревновать? Вот Юханна и ревнует. Не спит ночами, просматривает фотографии Норы, закатывает Эмилю громкие скандалы. И отравляет, отравляет себя и свои отношения. Да и все вокруг тоже. «Гори, Осло, гори» – автобиографический роман молодой шведской писательницы о любовном треугольнике между тремя людьми и тремя скандинавскими столицами: Юханной из Стокгольма, Эмилем из Копенгагена и Норой из Осло.
Книга посвящается 60-летию вооруженного народного восстания в Болгарии в сентябре 1923 года. В произведениях известного болгарского писателя повествуется о видных деятелях мирового коммунистического движения Георгии Димитрове и Василе Коларове, командирах повстанческих отрядов Георгии Дамянове и Христо Михайлове, о героях-повстанцах, представителях различных слоев болгарского народа, объединившихся в борьбе против монархического гнета, за установление народной власти. Автор раскрывает богатые боевые и революционные традиции болгарского народа, показывает преемственность поколений болгарских революционеров. Книга представит интерес для широкого круга читателей.
Французская романистка Карин Тюиль, выпустившая более десяти успешных книг, стала по-настоящему знаменитой с выходом в 2019 году романа «Дела человеческие», в центре которого громкий судебный процесс об изнасиловании и «серой зоне» согласия. На наших глазах расстается блестящая парижская пара – популярный телеведущий, любимец публики Жан Фарель и его жена Клер, известная журналистка, отстаивающая права женщин. Надлом происходит и в другой семье: лицейский преподаватель Адам Визман теряет голову от любви к Клер, отвечающей ему взаимностью.
Селеста Барбер – актриса и комик из Австралии. Несколько лет назад она начала публиковать в своем инстаграм-аккаунте пародии на инста-див и фешен-съемки, где девушки с идеальными телами сидят в претенциозных позах, артистично изгибаются или непринужденно пьют утренний смузи в одном белье. Нужно сказать, что Селеста родила двоих детей и размер ее одежды совсем не S. За восемнадцать месяцев количество ее подписчиков выросло до 3 миллионов. Она стала живым воплощением той женской части инстаграма, что наблюдает за глянцевыми картинками со смесью скепсиса, зависти и восхищения, – то есть большинства женщин, у которых слишком много забот, чтобы с непринужденным видом жевать лист органического салата или медитировать на морском побережье с укладкой и макияжем.