Женщина в черном - [61]

— Пойдем, Инга. Пойдем сегодня, прямо сейчас. Я давно хотел побывать на могиле твоих родителей.

32

Городское кладбище располагалось неподалеку от академгородка, на опушке леса, в той стороне, куда шла дорога к монастырю, и было окружено густой живой изгородью из шиповника и диких роз. Время перевалило за полдень. Жара спала. И длинные черные тени протянулись от высоких старых лип, выстроившихся вдоль всей дороги, ведущей к погосту. Липам этим было, должно быть, за сотню лет. Многие из них стояли без верхушек. Другие щетинились сухими полуобломанными сучьями. Но жизнь еще теплилась в их замшелых стволах, упрямо вырываясь из них в виде отдельных тугих веток, густо покрытых яркой листвой.

Пройдя через ворота, Никита с Ингой вышли на центральную аллею и остановились перед небольшой кладбищенской церковью, уныло сереющей на фоне живой зелени леса. Церковь была деревянной, очень старой, с покоробившейся кровлей и покосившимися стенами. Но Никита знал, что храм действует, и дверь в него была открыта.

— Войдем сначала сюда, — шепнула Инга.

— Давай войдем, — согласился Никита.

В церкви было пустынно и тихо. Лишь у самого иконостаса молча стояли, время от времени осеняя себя крестом, несколько пожилых женщин и совсем дряхлый старик с деревянной ногой. Свет снаружи еле проникал сквозь небольшие в частом переплете окна, и оттого все здесь тонуло в густом вязком полумраке. Перед самыми образами святых горело с десяток свечей. Но мерцающие огоньки их только усиливали общий сумрак, и потому лики святых выглядели особенно строгими и неприступными.

Инга подошла к столику, где продавались свечи и, возвратясь к Никите, подала одну свечу ему:

— Пойдем поставим перед иконой Божьей Матери и помолимся за упокой папы с мамой.

Никита взял свечу, зажег ее, следуя примеру Инги, от горящей перед образами лампады и поставил вслед за ней перед большой в серебряном окладе иконой. Пламя свечи заколебалось, лик Божьей Матери просветлел, и глаза Богородицы, показалось Никите, блеснули доброй ласковой улыбкой.

Инга чуть отступила от иконы, трижды перекрестилась и застыла в молчании, видимо, творя про себя молитву. Никита не знал ни одной молитвы и не умел креститься, но, подчиняясь непонятному, вдруг нахлынувшему на него порыву к умиротворенности и самопожертвованию, погрузился в странное полузабытье, где постепенно гасли все чувства, оставляя место лишь чувству жалости и сострадания: жалости к Инге и ее родителям, жалости ко всем стоявшим рядом с ним перед образами, жалости к Гридину и Анастасии Ивановне, жалости к Селезневу, Красильникову, Разину, Анне Петровне, Строеву…

Строеву?! И вмиг наступило отрезвление. Разве можно жалеть всех без разбора, всех подряд? Да, Бог, говорят, призывает любить и жалеть всех, даже врагов своих. Но как можно в одно и то же время любить Ингу и любить Строева? И как Бог, всемогущий и всемилостивейший, мог допустить, чтобы ни в чем не повинные родители Инги подверглись мученической смерти, а их палач Строев получил все блага, каких добивался самыми изуверскими методами? Но он допустил это. И не только допустил, но и призывает ее сейчас, здесь, перед ликами своих угодников, возлюбить убийцу, молиться за его спасение. И он, Никита, должен поддержать ее в этом? Должен отказаться от клятвы, которую дал ей и своей совести? Так что же выше, Бог или собственная совесть? Да и что он такое, Бог? Можно ли считать божеством то, что глядит на них сейчас с иконостаса, все эти потускневшие лики, погруженные в таинственный полумрак и подсвеченные бликами свечей? Слов нет, это действует на психику, создает определенное настроение. Он, Никита, сам только что испытал такое воздействие. Но ведь все это создано людьми, такими же людьми, как и он, Никита, и так же, как он, едва ли постигшими истину, что же он такое — Бог.

Он снова поднял глаза к слабо проступающему в полумраке образу Богородицы и не увидел уже ничего, кроме довольно примитивно стилизованного рисунка женской головы и потрескавшейся краски на потемневшей от времени доске.

Он обернулся к Инге. Лицо ее выражало сложную борьбу чувств. Видимо, в душе девушки происходило что-то подобное тому, что переживал Никита.

— Пойдем, Инга, — шепнул он, легонько касаясь ее плеча.

Она лишь молча кивнула и направилась к выходу. Через минуту они шли мимо бесчисленных крестов, памятников, надгробий и не проронили ни слова, пока Инга не свернула на короткую боковую аллею, в конце которой белела большая мраморная стела с золотой пальмовой ветвью в левом верхнем углу.

— Вот здесь и лежат мои папа и мама, — сказала Инга вполголоса, указывая на белый памятник.

— Вижу. Но там…

— Боже, что это?! — Инга больно сжала ему руку и в страхе прижалась к его плечу.

Там, под мраморной стелой, низко склонясь над могильным холмиком, застыла, подобно каменному изваянию… женщина в черном.

Это было настолько неожиданно, непонятно и страшно, что они не смогли сделать больше ни шага. И только после того, как странная монахиня поднялась от земли и медленно, не оглядываясь, направилась к выходу с кладбища, Инга сдвинулась с места и, не отпуская руку Никиты, снова повела его по обезлюдевшей аллее: