Женщина с мужчиной и снова с женщиной - [8]

— Ну конечно, — сказал я, — а чем же еще? Конечно, вверх. Там ведь пол такой старый, с коричневатым оттенком, так что головки серными своими наростами лучше всего по цвету вмастили. Я же говорю, хоть они и торчат немного, но если не смотреть, то и внимания не обратишь.

— А… — еще более задумчиво протянул Илюха и снова ушел в себя, теперь уже глубже. — И сколько ты их туда насовал? — из глубины еще раз поинтересовался он.

А я еще подумал, что надо же, как пронял его мой рассказ. Может, у него тоже дырка где-нибудь в квартире, и ему тоже надо ее чем-нибудь законопатить.

— Да штуки четыре-пять. Винтик, ну, которым я в паркетину вошел, значительно толще средней спички оказался.

— И всех их головками вверх? — зачем-то еще раз уточнил Илюха, покачивая меланхолично головой. Как будто постоянно сверялся со своими внутренними мыслями.

— Ну а как же? В любом деле последовательность должна присутствовать, если, конечно, к нему совестливо подходить.

— Ну конечно, — согласился Илюха и положил мне ладонь на запястье, поддерживая как бы морально. Зачем положил, зачем поддерживал? — тогда я еще не знал.

— А чего со столиком? Что ты с дыркой в столешнице сделал? Как ты инкрустацию на ней восстановил? Фломастерами, что ли, подрисовал? — козлиным от счастья голосом поинтересовался Инфант.

— Ну а что со столиком? — Я пожал плечами. — Ничего со столиком. Фломастерами я, конечно, пытался, даже акварелью пытался, но не вышло у меня ничего, навыков акварельных у меня недостаточно оказалось. В общем, я строго-настрого запретил хозяйке к нему подходить, сказал, что самая тонкая работа по реставрации еще впереди. А потом накрыл его тряпочкой и к стеночке приставил, подальше от ненужных взглядов.

Тут я развел руками, мол, а что мне еще оставалось? А потом продолжил:

— Правда, пришлось ему все три остальные ножки пообломать, потому что с ножками он слишком много места у стенки занимал. Высовывался слишком. Ну да это ничего — когда я реставратора туда приведу, он все зараз и восстановит. А то хозяйка рано или поздно тряпочку со столика смахнет, а там на самой поверхности дырка от сквозного винтика. Нехорошо будет, да и репутация моя может пострадать.

— Не пострадает, — неожиданно заверил меня Илюха.

Но я не понял.

— Почему не пострадает?

— Потому что не смахнет тряпочку со столика хозяйка, — пояснил снова Илюха.

И я снова не понял.

— Почему не смахнет?

— Не сможет она больше, — еще раз постарался объяснить мне мой товарищ, и голос его с каждым вздохом все больше и больше наливался скорбью. В общем, он меня окончательно запутал и сбил.

— Почему не сможет?

— Видишь ли… — и Илюха слегка пожал мое запястье, на котором по-товарищески лежала его ладонь. — Видишь ли, стариканчик… — и он тяжело вздохнул. — Видишь ли… — и опустил голову… — Сгорела хозяйка!

Я хотел выкрикнуть вопросительное слово «как?», но не смог, чего-то оно не выкрикивалось. Может быть, потому что я слишком живо представил, как именно произошла трагедия.

— А столик? — все же ухитрились произнести мои онемевшие губы.

— И столик сгорел, — и Илюха покачал траурно головой. — Нету больше столика.

И вот тут меня действительно словно связали по рукам и ногам, словно кляп в рот вбили.

«Как нету? — хотел прошептать я, но не смог. — Я ведь его только вчера видел, трогал его по гладкой, глянцевой поверхности, вкручивал в него до основания. И вот — нету! И больше не будет никогда! Не может такого быть!»

— Понимаешь… — заполнил паузу Илюха, все пожимая и пожимая мое запястье, просто-напросто одним непрерывным скорбным пожимающим спазмом. — Уже ночью, когда за окном темнота сковала улицы и приглушенные шаги поздних прохожих отдавались эхом в каменных арках, в это самое время хозяйка проснулась в своей одинокой спаленке. Что-то беспокоило ее, не давало заснуть. Нет, не воспоминания, не прошлая увядшая любовь, не семеро ее скоропостижно скончавшихся супругов… Нет, ей просто-напросто захотелось в туалет. По обычной человеческой надобности. И она не могла себе отказать. Да и почему надо отказывать себе в этом, тем более одинокой пожилой женщине?

Тут мы все пожали плечами, мол, а действительно, почему? И не нашли ответа.

— Она встала в чем была, — продолжал свой рассказ Илюха, — а именно в длинной ночной рубашке… Понимаешь, у нее несколько толстоватые лодыжки, и она не любила выставлять их напоказ, даже перед всеми своими мужьями. Вот и носила всегда длинные ночнушки до пят, так у нее в привычку и вошло. Пол холодил, и она вставила ноги в домашние тапки, очень удобные, мягкие, теплые, без задника, которые и ждали послушно всю ночь свою хозяйку прямо здесь, у кровати. Ничего не предвещало беды, ведь не раз она уже проделывала этот рутинный маршрут из спальни в туалет — ведь всего-то надо было пересечь гостиную. Но в эту роковую ночь гостиную ей пересечь было не суждено…

— Не суждено… — эхом отозвался я.

— Потому что где-то посередине пути что-то взвилось из-под ее ног, а потом взмыло вверх искрящимся фейерверком и тут же стало стремительно подниматься сжатым огненным жгутом. Любого бы от такой неожиданности посреди ночи кондрашка хватила — вздымающееся пламя в собственной гостиной. Уж не Божья ли кара за семерых похороненных мужей? Вот и Тамара Павловна не оказалась исключением. Отпрянула она в неловкой поспешности к стенке, именно к той, к которой был прислонен накрытый тряпочкой инкрустированный столик с обломанными ножками. Тут пламя с подола ее длинной ночнушки на тряпочку да на столик и перекинулось. А Тамара Павловна от сильного потрясения да и от нарастающего жара несколько помутилась головой. И видимо, в первые минуты представила она себя новой Орлеанской девой.