Женщина при 1000 °С - [66]

Я ничего не могла понять. Ведь мне так хотелось! Но нет, сейчас я не должна была потерять мать. Она прижала меня к себе, начала лепетать какие-то слова утешения, но вдруг не выдержала и разревелась сама. Сперва мне показалось, что она хохочет. Но когда она вынула белый вышитый носовой платок, мне стало ясно, что она так же убита горем, как и я, если не больше. Я пораженно смотрела на нее — эту самую великую женщину, которую когда-либо порождала земля, — а сейчас она стояла сломленная: ее лицо напоминало руины, и единственным ее щитом был тонкий носовой платок. Вдруг мне показалось, что она меньше меня, и у меня появилась потребность утешить ее, однако это чувство оказалось настолько горестным, что я снова начала реветь. Мимо нас прошел господин в шляпе и косо посмотрел на нас — двух рыдающих женщин. Затем мужской мир дал гудок к отправлению.

«Запомни, Герра, я люблю тебя. Мама любит тебя и будет по тебе скучать все время, все дни, и по ночам тоже. А весной мы вновь увидимся».

Человек в униформе внес чемодан на борт, и я медленно зашагала по трапу, который и сам качался на волнах моих слез. Затем я прошла в нос парома, который отходил от пристани задним ходом, и обессилено помахала маме рукой. В льдисто-светлый январский день она стояла на немецкой пристани с волосами, приплюснутыми с северной стороны (как будто левую сторону прически слизнули) и махала на прощание своему ребенку. Грудь вздымалась и опускалась. И она все стояла и махала даже после того, как кораблик развернулся, я вернулась на палубу, и паром отплыл далеко от берега. Я смотрела, как моя мама превращается в девочку, потом в куклу, потом — в оловянного солдатика. Она все чаще вытирала лицо одной рукой. В конце концов она осталась на пристани одна, а потом исчезла, как солнце за горизонтом, забирающее с собой лучи с лица смотрящего. Я почувствовала, как мои слезы вбирают в себя морской холод.

Милая мама!

Подсознание, уже, конечно, прочитавшее мою биографию, знало, что наша разлука будет больше, чем просто январь, февраль, март и апрель сорок первого. И даже чувство времени, его поверхностный брат, ощущало, что в моей маленькой жизни настали перемены. Оно уже на вывеске на перроне прочитало, что тут мы вляпались в такой дагебюлль, что хуже некуда: за углом поджидала война и время, полное бестолковщины для всех и каждого. Мое детство закончилось.

В книге жизни, этом огромном мануале, который лежит во всех чемоданах мира, написано, что каждая глава жизни завершается нервным срывом. А в новую мы приходим как будто новорожденные: выплакавшиеся и слабые, с эхом крика в душе. Такой я ступила на берег на острове Амрум: одинокая исландская девчушка, проигравшая и отца, и мать в той игре в покер, которую устроили человечишки.

65 Амрум 1941

Амрум — один из фризских островов, этих белых песчаных рифов, которые висят, словно многозвенные серьги на «шее» Германии, если представить, что «голова» — это Дания.

Фрау Баум стояла на пристани в Виттдюне: прямое и отутюженное пальто, с высокой прической, косолапые ноги в сапогах на высоких каблуках. Она напоминала Мэри Поппинс из фильма, который я посмотрю только через много страниц. Но при приближении ее лицо оказалось серым и серьезным. Эту женщину лет тридцати пяти, казалось, огорчали ее большие губы и слишком маленькие глаза, от нее веяло какой-то грустной пустотой. Ее глаза сразу напомнили мне две горошинки на пустой тарелке, хотя губы были больше всего похожи на две изогнутые сосиски. В ее тени ежились дети, трое скромных немецких мышат, а чуть подальше на пристани стояла девочка моего возраста с морщинками на лбу. Ее звали Хайке, она была чистокровная немка и моя товарка по эвакуации. Ее мама погибла при первом воздушном налете англичан на Берлин, а отец в это время вымещал свою скорбь на французских крестьянах.

Паромщик отнес мой чемодан на берег. В нем была бо́льшая часть моей одежды, новенькие резиновые сапоги, две исландские саги в старинных переплетах, а также волшебная шкатулка страдавшей сердечным недугом Аннели. Фрау Баум тотчас объявила все это своей собственностью посредством строгого взгляда.

Как и другие фризские острова, Амрум — слегка выпуклая песчаная волна, у берегов ракушечно-белая, а в середине травянисто-серая. Он в шесть раз больше самого большого острова у нас в Брейдафьорде, а во время войны там жило около тысячи человек: женщины, дети и потрепанные мужчины.

Дом семьи Баум находился в Норддорфе — деревеньке с населением 365 человек на самом севере острова. Дом был в классическом фризском стиле: белый с крутой соломенной шляпой темного цвета. Внутри царил добела вымытый напольный холодок, и все предметы обихода полностью оправдывали свое название: здесь не было ничего, что не было бы в обиходе. Стены были пустыми и белыми, только в гостиной висела черно-белая фотография хозяина в нацистской униформе, а кухню украшало цветное изображение фюрера со злющим лицом. То был старинный европейский обычай, возникший в прежние нищие века: трапезничать пред лицом императора в надежде, что его лицезрение дарует насыщение полуголодным.