Женщина при 1000 °С - [52]

У меня появилась дьявольская усмешка — я была уверена в победе; я не могла взять в толк, как это женщины могут быть ниже мужчин, если имеют над ними такую власть. Мы подходили все ближе и ближе друг к другу, и я не спускала глаз с полей шляпы: скоро из-под них вылетят две искры, и прямо в мое легковоспламеняющееся сердце, и получится пожар в глазах. Для верности я все же решила открыть это обольстилище и выпустить дух женственности себе в помощь.

Но замок заело. Я не смогла открыть проклятую шкатулку. Когда я подняла глаза, Герман Пауэр уже прошел мимо меня. Я смотрела ему вслед — первому принцу моей взрослой жизни, уходящему по улице имени принцессы.

Я вздохнула с огорчением и все-таки снова склонилась над шкатулкой. После долгой возни мне наконец удалось открыть ее. Конечно, в этот момент я была больше всего похожа на наркомана-нюхальщика, потому что немедленно уткнулась в шкатулку носом и изо всех сил втянула ее женский дух прямо в нос. И если бы было такое слово — «женство» в значении «блаженство», — то это самое «женство» я тогда ощутила каждой клеткой тела. Я почувствовала, как между ног проросла ветка, а за сосками побежали мурашки. Черенок стал цветком, который давал побеги в животе и ниже. Лохматый, черный. Черный и лохматый. У меня потемнело в глазах, но я не рухнула на землю, а побрела с хлопающей крышкой шкатулкой дальше вдоль парка, исходя слюной и едва передвигая ноги от сладострастной истомы.

Вдруг отворилась калитка в маленьком каменном домике какой-то неоклассической придворной постройки, которая потом стала, по-моему, рестораном, а в те годы использовалась как общественный туалет с датскими табличками и немецкой чистотой. Смотрителей поблизости не было, и я зашла в женское отделение, заперла за собой дверь, положила на пол школьную торбу и шкатулку жизни и поприветствовала сама себя в мутном зеркале; я расстегнула воротник и еще больше распалилась, увидев собственное тело, возбудилась до крайности, оголив одну будущую грудь, и вдруг начала тереться цветком жизни о край твердой холодной раковины, а потом об ее угол, что оказалось еще приятнее. Но вскоре я заметила в углу швабру и, подчиняясь инстинкту, схватила ее жадной рукой, просунула между ног, а затем начала ерзать по ней, словно вконец ометлевшая ведьма, приговаривая по-датски: «Все мужчины — немцы! Все мужчины — немцы!»

С каждым новым поглаживанием волшебство между ног возрастало, и блаженство наполняло душу-тело, словно каша — миску. Под конец я взяла швабру еще крепче, изо всех сил стиснула ее ногами (а между ними были еще юбка и панталоны), сползла по жесткой палке, тесно прижимая ее к себе, и ощутила нечто, что женщины назвали бы небольшим оргазмом. Конечно, до полного наслаждения ему было далеко, но на тот момент этого было более чем достаточно, более чем… Потому что тогда я сидела застыв на грязном полу, долго сидела и смотрела на белый блестящий кафель, задавая самой себе вопросы, бесчисленные, как звезды, которые, мерцая, кружили в воздухе и были большей частью желтые.

За обрезанной снизу дверью женского туалета я увидела толстые усталые женские ноги в разбитых деревянных башмаках, которые неуклюже передвигались по тротуару на улице, скрипя подошвами, в сопровождении шуршания метлы.

Я вскочила на ноги и притворно спустила воду в бачке, будто за сценой в никчемном спектакле, подобрала шкатулку и торбу и пошла своей дорогой. За дверями стояла старая ведьма в синем халате со сладострастным веником в руке, который был ее лучшим другом в течение полувека. И тут я поняла, отчего мужчины считали ведьмами тех, кто предпочитал метлу их утехам. Я была ведьмой. Эта мысль преследовала меня все время, но никогда не была такой сильной, как сейчас, хотя я уже давно не садилась верхом на метлу. Ведь сейчас я калека, париконосный коечник. Очевидно, я никогда не могла ощутить себя красивой милой женщиной. Наверно, мужчинам я казалась смазливой, интересной, податливой. Но я не была красивой милой девушкой. Никогда. Нет-нет, я была ведьма.

51 Сами себе сестры 1940

Я вышла на солнечную улицу в истоме, потом свернула на улицу Гаммель-Мент, а оттуда — на набережную Гаммель-Стран и пошла домой канальным путем, размышляя о том, что произошло за сегодняшний день.

Это был большой день в маленькой жизни. Малорослая девчонка со Свепнэйар высоко вознеслась на метле.

Все это я думаю лишь сейчас, когда я восьмидесятилетняя, стою рядом с собой одиннадцатилетней, у перил канала в военном Копенгагене и гляжу на город. Мы вместе, мы — сами себе сестры, Герра Маленькая и Герра Старая: одна в синей юбке, а другая в облезлом парике, с обкорнанной грудью и подушкой-горбом, в жесткой белой больничной ночнушке и тапочках-ногопрейках.

А шпили башен тянутся до горизонта. И там, за Østersøen[109], которое поглотит разом множество жизней, все еще далекий русский танцпол ждет папу и миллионы его товарищей. Пока они еще дома — разучивают самоубийственный танец, которым собираются дебютировать на этом отполированном морозами флэту. Они репетируют под музыку Вагнера и пока еще не знают, что выступать им придется под музыку Хачатуряна.