Женщина при 1000 °С - [132]

«Герра!»

Я обернулась и ненадолго остановилась; казалось, я неуязвима с ружьем в руках, в синем моряцком свитере и в клетчатых пижамных штанах. Он спустился с дороги, прошагал мимо дома, медленно подошел. Скоро он будет на расстоянии выстрела от меня.

«Герра, — спокойно и взвешенно произнес он. — Прости, давай помиримся. Не веди себя так».

Я подняла ружье, угрожая, но руки жутко тряслись.

«В нем патроны кончились, — сказал он уверенным в себе тоном и протянул мне руку, приближаясь. — Герра, я возьму его».

Я опустила оружие, но не выпустила из рук, и стала отступать от него на взморье, гремя галькой. Он — за мной. Я развернулась, взялась двумя руками за ствол, как следует размахнулась и зашвырнула ружье как можно дальше. Оно булькнуло на тихой глади и скрылось в глубине. Тотчас я ощутила лапищу на своем плече и крик в ушах:

«Ты что ваще сделала, а?!»

Он молниеносно развернул меня и отвесил мне тумака сжатым кулаком. Удар пришелся под ноздрю. Я упала, постаралась не потерять сознание, быстро встала на четвереньки и выплюнула выбитые зубы. Кровь обдала камни. Он продолжал махать кулаками, но я успела вывернуться и, спотыкаясь, ретироваться на косу на взморье, усеянную большими валунами. Я два раза сильно ушиблась о камень, но поднялась на ноги и во второй раз схватила в руку булыжник. Вскоре я дошла до края и стояла там, словно умирающий, которому дана еще одна мысль. Впереди меня была смерть, за спиной — Глубь. Он шагал вперед по косе, сутулый угрюмец в сапогах, со сжатыми кулаками и бычьим сопением. Но когда он приблизился ко мне примерно на длину лодки, он поскользнулся на мокром камне, а затылком ударился о другой, и остался лежать без движения. Я ждала долго. Как долго? Минуту? Полчаса? Затем осторожно приблизилась к нему. Однако из головы сочилась кровь. Он погиб? Мой возлюбленный умер?

Я склонилась над ним. И тут он вдруг что-то пробормотал, затем открыл один глаз и поднял правую руку. Я так испугалась, что выкинула на него камень, — а я-то уже совсем забыла, что он у меня в руке! Он упал ему на голову, возле переносицы, с легким стуком.

Мне стало так не по себе, что я кинулась к нему и стала пытаться возвратить его к жизни, хлопая, гладя по щекам, лепеча о любви, — у меня еще оставалось несколько капелек любви. Но все напрасно. Он был мертв.

Я похлопала его по груди, словно нервнобольного, но потом заметила измазанный в крови морской камень и зашвырнула его в воду. И потом стояла на краю косы, словно человек-маяк, смотрела на Глубь и дальше, на Кальдалоун, и ощущала, что я сильная, что я холодная, что я — это я, что я победительница, что я женщина. Я убила мужчину. Этого ощущения хватило на полчаса, а потом мне стало холодно, и я отправилась обратно, перешагнув через него, пошла в дом и позвонила в Исафьорд. Они сказали, что приедут в течение двух часов, на «скорой помощи». Значит, я в конце концов вызвала машину и для него — el hombre. Я опустилась на диван и допила из бутылки, открыла другую, курила сигареты до тех пор, пока сломанный зуб не перестал кровоточить, — и наконец включила радио.

Предвыборные бдения еще не закончились, было пять часов. Я включила на середине разговора: журналистка спрашивала только что избранного президента: считает ли она это важным достижением в борьбе за равноправие? Редко когда голос Вигдис Финнбогадоттир звучал так же гордо:

«Да, именно так я и считаю».

И только тогда я сломалась и заплакала.

115 Бумэй 1980

Я проплакала четыре недели, пролежала в постели весь июль: не человек — руины. Но это была не вдовья скорбь и не муки совести убийцы. Не всю ли мою жизнь я оплакивала? Йоун с Глинистой речки, вечная ему память, пришел присмотреть за мной. Телефона у него не было, но он был всегда на связи с правдой и со временем — этой двоицей, тикающей во всех скалах страны, всем до ступной и kostenlos[237].Такими они были — жители Глуби. Им были не нужны телефонные линии, потому что у них был свой, внутренний, телефон.

Йоун всегда приходил ко мне, когда мне было очень плохо. Дважды стучался, а потом заходил, в своих беззвучных галошах, трансцендентальный человек, пахнущий полиролью, с варикозными щеками и носом, а в остальном бледный, с длинной верхней губой и зубами, как у овцы. Он никогда ни о чем не спрашивал, а сидел со мной, пока чайник на плите вовсю работал. Затем он оставлял на ночном столике горячую чашку с логотипом «Мельроузес» на промокшей веревочке. Его называли Йоун Рухнувший-с-печки из-за того, что он так медленно двигался и так нескоро отвечал на вопросы. Если его спрашивали осенью, ответ приходил к весне: «По-моему, я был прав: у нее отчество все-таки Йосефсдоттир». Голос был очень четкий, слегка похожий на женский.

Про покойного я рассказала только, что он напился и дебоширил. А у него с Дерриком в Исафьорде никого не было. В те времена все было так по-удобному примитивно. Никто не стал прочесывать залив, ища ружье и окровавленный камень. Никто не представил отчет со вскрытия и не потребовал ответа. Местные знали Байринга, знали, откуда он и какой он. А убила ли его я — я и сама, конечно же, не ведаю. Почем я знаю — может, он уже до того был при смерти.