Женщина, потерявшая себя - [80]

Но доктора Монсона здесь не было. Он был на горном перевале, там, в истории, молодой, в сапогах и военной форме; и долгий трудный день наконец-то завершился.

Он был на горном перевале. Солнце клонилось к западу, и жесткий декабрьский ветер, дувший весь день, наконец-то стих. Наступившая тишина была такой же всепроникающей, как и холод, который пронизывал его до костей; ему казалось, что он стоит по горло в ледяной воде, хотя все вокруг было залито лучами заходящего солнца, и он, скосив глаза в сторону, увидел его сплющенный диск, повисший всего в нескольких дюймах над туманной дымкой далекого моря.

Он стоял в самой узкой части перевала, на маленьком уступе, который вырубили в крутом склоне люди горных племен, и его нервы, нервы жителя равнин, были напряжены — он не доверял этим кручам, не доверял обманчивой близости неба. Справа возвышалась стена утеса, кое-где покрытого мхом и увенчанного соснами, слева крутой склон обрывался в долину. Тропа за его спиной змеилась вверх и, расширяясь, исчезала в сосновом лесу, а прямо перед ним она огибала скалу и вливалась в дорогу, ведущую вниз, в долину. В долине уже наступили сумерки, потому что со всех сторон она была замкнута горами, но он еще различал внизу речку, коричневые крыши деревни, занятой американцами, и разрушенный мост у подножия горы. В тот ветреный день американцы трижды устремлялись вверх по тропе, трижды пытались взять перевал и трижды откатывались назад. Он поднял глаза на высокие сосны, так красиво окрашенные золотом заходящего солнца, такие спокойные и мирные; но в сумраке, темневшем за первым рядом стволов, притаились в ожидании люди: крестьяне-повстанцы, босоногие, сидевшие на поросшей папоротником земле, закутавшись в цветные яркие одеяла и положив на колени ружья, — двадцать защитников, все, что осталось от пятидесяти человек, поклявшихся, если понадобится, своими телами закрыть перевал и удержать его хотя бы на день, чтобы их товарищи сумели пронести через дикие горы и доставить в спасительное убежище — вселявшее больше отчаяния, чем сотня любых других убежищ, — больного, обессиленного и преследуемого человека, который сейчас один олицетворял Республику и все, что осталось от Республики.

Он шел за этим человеком, с боями отступавшим от побережья, где теперь американские военные корабли господствовали на море, через равнины, в каждой из которых шли затяжные арьергардные бои; они отступали по кровавой дороге пожарищ, и она привела жалкие остатки армии на край земли в глушь высоких и холодных северных гор, окутанных мокрыми туманами. И здесь, на этом перевале, он простился вчера со своим генералом, он поклялся ему, что задержит врага, чтобы дать возможность отступающей Республике укрыться в дикой горной стране. Не успели они расстаться, как он услышал пушечный залп, возвестивший, что американцы уже в долине и обстреливают покинутую деревню у подножия горы. Он ужаснулся, осознав, как быстро настигает беглецов погоня — преследователей и преследуемых разделяли лишь несколько минут, лишь этот узкий перевал, а он обещал удерживать его целый день.

Что ж, он остался верен своему слову. День уже кончался, хотя и не так быстро, как ему бы хотелось. Тишина внизу настораживала, и он мечтал, чтобы поскорее опустилась ночь, чтобы все скрыла тьма, но сплющенный диск солнца словно замер в одной точке над горизонтом. Он поднес к глазам бинокль и скользнул взглядом по речке внизу: никто не переправлялся через поток, на берегах солдат тоже не было видно, и даже часовые, поставленные по обе стороны разрушенного моста, куда-то исчезли. Он не сомневался, что американцы затаились ниже по склону горы и ждут, но не ночи, нет, они не пойдут в атаку ночью; он не смел надеяться, что они получили свое за день, и эти тишина и спокойствие означают лишь передышку до утра. Его судьба зависела от тех нескольких дюймов, что сейчас отделяли солнечный диск от горизонта.

Он повернулся и двинулся вверх по тропе, в сосновую рощу. Из зеленого влажного сумрака, прошитого редкими нитями солнечного света, доносились звуки гитары, но с его приближением они смолкли, и из-за стволов выглянули лица. Он вышел на поляну, где на трех камнях стоял над раскаленными углями глиняный горшок. Воду уже слили, и сейчас рис в горшке подсушивался; на углях запекались полоски оленины — запах еды разносился среди сосен и будил голод. Он остановился у костра, и, пока он грел над огнем руки, за его спиной молча собрались его люди. Посмотрев через плечо, он увидел, что они ждут; завернувшись в цветные одеяла и прижав ружья к груди, они стояли, подавшись к костру, и вдыхали дразнящий дымок, домашний запах риса и жареного мяса.

Повернувшись к ним, он коротко сказал:

— Друзья, наш день еще не кончился. Я думаю, гости пожалуют снова. Они не станут дожидаться утра, они предпримут еще одну попытку до наступления ночи. Давайте поужинаем, а потом — каждый на свой пост. И побыстрее: иначе гости не дадут нам доесть.

Улыбаясь, они сгрудились вокруг костра, а он вернулся на выступ в скале. Лежа на животе, он смотрел вниз на перевал и поросший соснами склон за ним, где притаились американцы. Зазор между солнцем и горизонтом, казалось, совсем не уменьшился — еще целый час будет светло. Снизу вскарабкался солдат и поставил перед ним ужин: чашку вареного риса и миску, в которой плавали в уксусе две полоски мяса и бесформенный помидор.