Женщина на лестнице - [8]

Я читал об истории Австралии, об арестантах-кандальниках, о переселенцах, о компаниях, осваивающих новые земли, о золотоискателях и китайцах. Сначала аборигены гибли от заразных болезней, позднее их истребляли и наконец у них начали отбирать детей. Это делалось из благих намерений, но принесло много горя и родителям и детям. Как говорила моя жена, противоположностью добра является не зло, а благое намерение, чему она находила множество подтверждений. Зато противоположностью злу служит не злое намерение, а добро.

13

Как и предсказывал Гундлах, на следующий день в офис явился Швинд. Он пришел прямо от Гундлаха, сел в кресло перед моим письменным столом, понурив голову и сцепив руки. Он молчал до тех пор, пока у меня не лопнуло терпение. Но и заговорив, он не поднял голову и не расцепил рук.

– Когда я пришел к Гундлаху, картина висела на стене. Я показал ему исправленные места, он осмотрел их, похвалил работу. Потом достал складной нож, открыл его, провел по холсту, закрыл нож и положил его в карман. Я мог бы остановить его, так как он сделал свое дело без спешки. Но я был словно парализован. Потом он с улыбкой сказал:

– Ну, это вы быстро исправите. – (Он был прав, порез был небольшой и сделан там, где написана лестница.) – Но покой вы обретете лишь тогда, когда вернете себе картину, а я верну себе то, что принадлежит мне. Ступайте к своему адвокату, попросите его подготовить контракт.

– Контракт? – переспросил я.

– Все надлежит оформить как положено, – сказал он.

Подняв голову, Швинд взглянул на меня:

– Вы сможете сделать это? Составить контракт, по которому я получу назад картину, а он Ирену?

Я ничего не ответил, но по моему лицу он увидел, как я ужаснулся.

– Мне необходимо вернуть картину, необходимо! Неужели вы думаете, что я допущу, чтобы Гундлах ее снова изуродовал? Или даже уничтожил? Ее нельзя было продавать, следовало вернуть аванс, когда у меня начался роман с Иреной, а картину забрать. Боже мой, каким я был идиотом, каким идиотом! Теперь я знаю: писать я в состоянии лишь тогда, когда могу решать, что будет с моей картиной. Некоторые свои картины я уничтожал сам. Потому что видел фальшь. А в этой нет фальши. Однажды она будет висеть в Лувре, музее Метрополитен или Эрмитаже. Вы мне не верите? Вы правы, мне нужны деньги, поэтому я буду рад, если удастся продать ее в Берлин, Мюнхен или Кёльн. Значит, в музее Метрополитен будет висеть другая моя картина. Но однажды в Нью-Йорке состоится выставка моих лучших полотен, тогда Берлин отдаст на время эту картину в Нью-Йорк. – Он говорил все более взволнованно, размахивая руками, сжимая кулаки. Неожиданно он рассмеялся. – Возможно, когда-нибудь на большом вернисаже я увижу эту картину и вспомню вас. – Продолжая смеяться, он покачал головой. – Потом он снова распалился. – Но картина попадет в Нью-Йорк не раньше, чем Берлин испросит мое разрешение. Никогда больше не продам картину, не оговорив, что сам буду решать ее судьбу, кому ее можно продать, а кому временно предоставить для экспозиции. Думаете, покупатели не согласятся на такие условия? Да они будут драться за мои картины, пойдут на любые мои требования. Вы мне не верите, я знаю. Не верите, что любой набросок из моего блокнота сможет вас озолотить. Вы предпочитаете брать деньги от Ирены. Вы считаете меня недостаточно одаренным, недостаточно пробивным или же слишком сумасбродным для арт-рынка. – Я попытался возразить, но он отмахнулся, не дав перебить себя. – Вы полагаете, что мне следовало бы писать абстрактные картины или хотя бы, как Уорхол, консервные банки, бутылки кока-колы, Мэрилин Монро. Вот что вам нравится, признайтесь. Здесь, в офисе, у вас висят старинные гравюры, но дома у вас красуются «Гёте» или «Бетховен» Уорхола, потому что вы хотите показать, что образованны и не старомодны, что любите все современное. Не так ли?

Тон его был презрительным, взгляд враждебным. Я хотел объяснить ему, какие картины висят у меня дома и почему, но потом решил, что это его не касается, пусть думает обо мне что угодно.

– Неужели картина для вас важнее, чем ваша подруга?

– Вы не знаете, о чем говорите. Что вы смыслите в моей картине? Что вы смыслите в женщине? Ровным счетом ничего, ни в картине, ни в женщине. Возможно, она сама хочет вернуться к мужу. Ведь он дает ей комфорт – с прислугой, путешествиями, конным спортом, теннисом, деньгами. Вы ее об этом спрашивали? Что она станет делать, когда ее собственные деньги закончатся, а мои картины еще не начнут толком продаваться? Наймется домработницей? Уборщицей? Пойдет на фабрику? И вообще, какое вам до этого дело?

– Я должен составить контракт. Непристойный контракт. А вы спрашиваете, какое мне до этого дело.

– Успокойтесь. Ирена Гундлах – взрослая женщина. Какой бы контракт вы ни составили, что бы мы с ее мужем ни подписали, она поступит так, как пожелает. Если я ей скажу, что все кончено, а он ей скажет, что она вновь принадлежит ему, то она пошлет его к черту, а мне не поверит. Нет, не говорите мне о непристойности. Двое мужчин попали в передрягу, они хотят поправить дело, но удастся ли им сделать это, целиком зависит от женщины. Старая история.