Женщина модерна. Гендер в русской культуре 1890–1930-х годов - [203]

Деревня и восстановила мои силы окончательно. ‹…› Здесь, на лоне природы, среди роскошных лесов, озер и полей, я поняла истинный смысл жизни… Я поняла, какое наслаждение жить ради самой жизни. Жить ради синего неба, жить ради яркого солнца ‹…› Не в такой ли жизни у природы и в здоровом труде залог истинного счастья?! Город! Я боюсь его! В его нездоровой жизни отрава![1690]

Из городской тюрьмы возвращается в деревню героиня романа «Красная ваза», который заканчивается описанием родного поселка Айны, где она остается жить с мужем и ребенком: «Она не вернется в тюрьму, из которой сбежала!»[1691], [1692]

Для выделяемого нами жанра женского романа воспитания принципиально важно, что граница между детством и взрослостью не определяется только биологическими рубежами (о которых говорит М. Мид) и не сводится лишь к сексуальной инициации (на которой делают акцент авторы-мужчины). В «мужских» текстах о гимназистках последовательно проводится мысль о женской инициации как о нарушении запрета (потеря девственности) и о безусловной наказуемости такого поступка. Инвариантный сюжет этих текстов таков: сексуальная инициатива юной гимназистки ведет ее и/или соблазненного ею мужчину к гибели — буквальной или нравственной. Этот сюжет реализован в хрестоматийном рассказе И. А. Бунина «Легкое дыхание» (1916)[1693], в пьесе Л. Райкина «Люсси: из жизни гимназистки наших времен» (1914), в рассказе П. Розита «Шекспир и Руфь» (1931). В этих произведениях гимназистка предстает в образе падшего ангела, чья внешняя красота и чистота сопрягаются с абсолютной внутренней испорченностью. В мужских текстах нередко проводится мысль о неконтролируемой женской сексуальности и, как следствие, о необходимости ее волевого подавления (а не сублимации в социальный опыт, что происходит в ритуалах мужской инициации)[1694].

В отличие от авторов-мужчин, для авторов-женщин биологические рубежи перестают быть вехами, знаками перехода в иное состояние. Героиня Аренс в начале романа — девятилетняя девочка, гимназистка подготовительного класса, — уже осознает свою женскую сущность, проявляющуюся в желании нравиться взрослому мужчине: «Вспоминая теперь мои переживания того времени, я прихожу к заключению, что в моем чувстве к нему было уже кое-что от настоящей женской любви… Как знать, быть может, в маленькой девочке он любил образ женщины, которую в девочке предугадывал»[1695]. Однако потеря ею девственности не знаменует перехода в новое состояние: «И это все? Все, к чему все стремятся, из-за чего столько борьбы? Теперь я женщина. Какая же разница? Какое разочарование! Это называется перейти в действительную жизнь, это называется пользоваться ею? Неужели?»[1696] Потеря девственности как неудачный сексуальный опыт воспринимается в значении утраты внешней чистоты, что менее значимо по сравнению с чистотой внутренней: «Следовательно, самое важное вовсе не в физической невинности, а именно — в душевной, в ней самой, во всем существе ее. Ее смех, ее взгляды, ее слова казались ему (любимому мужчине. — Н. Ш.) чистыми, чистым казалось ему ее внутреннее я, то, что и есть ее сущность»[1697]. В этой связи рождение ребенка и материнство рассматриваются как дань божественному мироустройству (сын героини романа Ниедре символически появляется на свет в Рождество), после чего Айна ощущает себя живой, т. е. вновь свободной: «Теперь всё было кончено, она отдала миру свое тяжкое бремя и снова могла ходить легко и одиноко»[1698], [1699].

Показательным образом развивается мотив инициальной границы в рассказе «Ольга», принадлежащем постоянному автору газеты «Сегодня» Августе Даманской. Ее героиня — уже жена и мать — становится женщиной только после судьбоносной встречи с любимым человеком:

Все, что могла она понять, она поняла и навсегда с той минуты, когда в цветочном магазине ее глаза скрестились впервые с глазами Нагроцкого, — что только этот человек ей нужен, только в его объятьях может она распускаться, расцветать, ликовать, лишь в слиянии с ним исполнить свое назначение женщины — бесстыдной и целомудренной любовницы, матери и покорной рабы[1700].

Прошлое, до-женское «я» для Ольги — это «гимназистка, консерваторка, беззаботная, правдивая, безгрешная, ясная». Настоящее женское «я» — «огромная великанша, большая, смелая, ничего не боящаяся, всех обманывающая женщина»[1701].

Основной проблемой в латвийских женских романах инициации становится онтологический и этический выбор героини. В большинстве случаев традиционной роли жены и матери противопоставляется желаемая самостоятельность (материальная и сексуальная), которая одновременно понимается и как независимость от мужского мира:

Брак — клетка для женщины, ‹…› а я хочу быть совершенно свободной, самостоятельной и материально независимой. Я сама хочу завоевать себе мир. К тому же женщина должна думать об освобождении от мужского ига[1702].

Надо отметить, что уже в самых первых мужских русских текстах о гимназистках замужество и материнство перестают восприниматься как данность. Этот путь либо отвергается женщиной (в повести С. Охотского «Гимназистка» позиция шестнадцатилетней девушки вызывает понимание и одобрение повествователя-мужчины: «…[утверждать], что важнейшее назначение свободной женщины — деторождение ‹…› можно про животное-самку, но никак не про человека-женщину»)