Женщина модерна. Гендер в русской культуре 1890–1930-х годов - [191]

26 октября 1947 года Берберова рассказывает о вечере Бунина:

Он, очень старый, с жующим ртом, белый, бледный, сильно уставший под конец читал своего безвкусного «Безумного художника», псевдорусские стихи и какой-то милый юмористический отрывок. ‹…› Впечатление осталось какого-то совершенно нового, чужого, престарелого Бунина, безумно далекого от всего, что есть, от всего вокруг — и во мне.

Меньше чем через месяц, 16 декабря, Берберова сообщает о вызвавшем громкий скандал в диаспоре выходе Бунина из Парижского союза русских писателей[1579] и цитирует фразу давнего друга Бунина Б. К. Зайцева: «Я похоронил Ивана». В этом же письме она вновь возвращается к впечатлению, которое произвел на нее Бунин на своем литературном вечере: «Бунин пришел и сел в первый ряд. Он много кашлял, выглядел совершенным трупом и вообще, кажется, собирается умирать ‹…› И это русский писатель!»

Отвечая на это письмо 14 ноября, Кузнецова ни слова не пишет о Бунине, но весьма подробно рассуждает о неприглядной роли Зурова и Веры Николаевны, которых очевидно винит в произошедшей с Буниным метаморфозе. Однако 5 января 1948 года она, несколько запоздало, в очередной раз как будто соглашается с мнением Берберовой и осуждает Бунина: «Действительно, И<ван> А<лексеевич> видимо совсем потерял рассудок. Ведь в его годы делать такие faux pas — уже просто неприлично»; но при этом вновь добавляет: «Но я знаю, как обстоят дела в недрах, так сказать, и поэтому мне его все же бесконечно жаль». Представляется, дело в этом случае не только и не столько в жалости, которую бывшая ученица испытывает к бывшему учителю, сколько в желании Кузнецовой еще раз подчеркнуть свою «посвященность», бóльшую осведомленность о жизни в доме Буниных, более тесную близость с ними как человека «своего», в отличие от «чужой» Берберовой, и тем самым заявить о собственной значимости. Подобное предположение подкрепляется следующим развернутым пассажем из этого же письма: «Я ему уже месяц ничего не писала, так как мне не по себе, а он тоже молчит с тех самых пор. Уж очень видно ему неприятно самому, он ведь знает мою установку в этом отношении, и странным образом, до сих пор со мной считается».

11 марта 1948 года Берберова пишет, что Бунин «совсем окончательно выжил из ума», восклицая: «Жаль, что он не умер два года назад!» В ответном письме от 20 марта Кузнецова вновь ни словом не отзывается на это заявление. После этого она отправляет Берберовой поздравительную пасхальную открытку (27 апреля) и пять оставшихся без ответа писем (от 4 мая, 27 сентября, 3 и 10 октября, 10 ноября); можно, впрочем, предположить, что ответные письма либо не сохранились, либо были уничтожены адресатом. Последующие письма Берберовой к Кузнецовой обретают все более деловой характер, касаясь, главным образом, литературных дел, и в 1960-х годах переписка практически прекращается[1580].

Не исключено, что между Берберовой и Кузнецовой произошел неявный конфликт, вызванный несовпадением их натур и основополагающих жизненных установок, со временем сделавшимся непреодолимым. Кроме того, негативную роль могло сыграть упрощенное, основанное на сложившемся еще в 1920-е годы стереотипе, представление Берберовой о складе личности Кузнецовой, обусловившее выбор эпистолярных стратегий — слишком прямолинейных, маскулинно-авторитарных, в ряде случаев откровенно агрессивных. Позволю себе предположить, что не последнюю роль в расхождении писательниц сыграли не прекращавшиеся нападки Берберовой на Бунина и нежелание Кузнецовой окончательно принять ее сторону. Несмотря на неоднократные уступки и мелкие ситуативные предательства, Кузнецова в конце концов сделала свой выбор, и он оказался не в пользу Берберовой, — как, впрочем, некогда Берберова сделала выбор не в пользу Гиппиус. С другой стороны, нельзя не учитывать становившихся все более резкими отзывов Буниных о Берберовой в письмах к Кузнецовой и Степун конца 1940-х — 1950-го годов. Оказавшись в весьма затруднительной ситуации и не имея намерения прерывать отношения с Буниными и противопоставлять себя общественному мнению значимых для нее кругов как Парижа, так и Нью-Йорка, Кузнецова, вероятно, приняла решение, казавшееся ей меньшим злом с точки зрения возможных последствий.

Ю. А. Сьоли Творческий путь Надежды Городецкой От «дамского» романа к религиозно-философским исканиям?

Надежда Даниловна Городецкая (1901–1985) — представительница первой волны русской эмиграции во Франции. Наряду с Н. Н. Берберовой, Г. Н. Кузнецовой, И. В. Одоевцевой[1581] и целым рядом других, менее известных литературных деятельниц[1582], она принадлежит к «молодому» («младшему»)[1583] поколению русских эмигрантских писателей, является так называемой «эмигрантской дочерью»[1584]. С 1924 по 1934 год она жила во Франции, активно участвовала в культурной жизни русского Парижа: писала на русском и французском языках (статьи, художественные тексты), переводила, выступала на заседаниях различных литературно-культурных групп и организаций («Кочевье», Франко-русская студия). С 1934 года и до конца жизни Городецкая работала в Англии: защитила диссертацию по философско-богословской проблематике, работала в Оксфордском университете, а затем долгое время возглавляла кафедру славистики в Ливерпульском университете. С середины 1930-х она почти перестала писать и публиковать художественные тексты и полностью посвятила себя научной и преподавательской деятельности. Надежда Городецкая завершила свою карьеру в качестве почетного профессора Ливерпульского университета.